— Высматривай извозчика, а то на поезд опоздаем.
Расписание поездов Маркус, как многие рижане, странствующие меж городом и штрандом, держал в записной книжке.
Уже в вагоне Кокшаров принялся рассуждать о положении Селецкой и сделал вывод: в поисках пропавшей то ли няньки, то ли горничной полиция может напасть на след истинного убийцы, который вовсе даже не Сальтерн, а кто-то еще — может статься, житель штранда, со злым умыслом подбросивший тело в беседку.
— Вся надежда на это, — в двадцатый раз повторил Маркус. — Майоренхоф, нам выходить.
На дачах царили тишина и относительный покой — дамы чистили перышки перед грядущими концертами и спектаклями; Славский, Лиодоров и Водолеев ушли в баню; Енисеев учил Алешу Николева петь «Серенаду» Шуберта по-немецки.
Лабрюйер и Стрельский играли на веранде в шахматы, причем Стрельский явно выигрывал, а Лабрюйерова голова была занята чем-то другим. Увидев Кокшарова с Маркусом, все засуетились, поспешили к ним с единственный вопросом: ну как?..
— Есть надежда, господа, есть надежда! — отвечал Маркус. — Никто мою супругу не видел?
— Она на дамской даче.
Кокшаров наскоро сообщил о визите в полицию и о пропавшей прислуге. Маркус ушел искать жену, Николев, которому немецкая серенада малость надоела, увязался за ним — в надежде проникнуть в комнату невесты. Он подозревал, что не всеми правами жениха пользуется, ему хотелось целоваться за жасминовым кустом или поздно вечером в дюнах.
От новости, рассказанной Кокшаровым и Маркусом, Лабрюйер помрачнел. Партию он сдал, сделав совершенно нелепый ход, к большому восторгу Стрельского.
— Этому ходу вообще нет оправдания, — заметил старик. — Никаким количеством водки его не объяснить.
— Я сегодня не в шахматном настроении. Господин Кокшаров, я имею вам сообщить нечто важное, — сказал Лабрюйер. — Наедине. С глазу на глаз. Так что попросите этих господ выйти ненадолго.
— Экие у нас тайны мадридского двора, — высокомерно заметил Енисеев.
— Если вы, молодой человек, опять влипли в неприятности, то сию тайну мы завтра из газет узнаем, — добавил обиженный недоверием Стрельский. — И даже увидим фотографии.
И они вышли с подозрительно независимым видом.
— Ну, что вы еще натворили? — спросил недовольный Кокшаров.
— Я воспользовался своими старыми связями и поговорил с Минной Хаберманн.
— Хаберманн?.. Постойте! Где, как? Вы что, нашли ее?!
— Ну… можно сказать и так… — Лабрюйер отвел взгляд, но ненадолго.
— Где и как вы ее нашли? — строго спросил Кокшаров. — Нужно же немедленно сообщить полиции!
— Нет, вот как раз полиции ничего сообщать не надо, — твердо ответил Лабрюйер. — Потому что я тогда не поручусь за жизнь старушки. Сперва мы должны сами разобраться в этом деле. Но я затем хотел говорить с вами наедине, что нужно дать Хаберманше убежище. Она потому лишь еще жива, что после смерти хозяйки не выходила из дома.
— Как вы это себе представляете?
Кокшаров был не на шутку сердит — ему только склоки с местной полицией недоставало.
— А что тут представлять? Вы же видите, какая тут, на штранде, архитектурная мода — витражики дешевые из цветных стеклышек и башенки. Если у дачи нет веранды с витражами и этой дурацкой башни на одном углу, так это уже не дача, а недоразумение. Уважающий себя столичный дачник такую халупу не снимет. Так вот, в доме, который мы занимаем, вот в этом самом доме, тоже есть башенка, в которую можно попасть из гостиной на первом этаже — той, где спим мы со Славским. Пространство в башне такое, что разве стол и два стула поместятся. Но, скажем, барышня Оленина могла бы там соорудить себе ложе — с ее крошечным росточком.
— Вы к тому клоните, что хотите поселить в башне Хаберманшу? — изумился Кокшаров.
— Да уж поселил.
— Что?!
— Там же, над башней, купол есть, а между куполом и первым этажом — что-то вроде чердака. Если приставить лестницу к крыше, то даже дама легко вскарабкается — лазят же они на чердаки с корзинами мокрого белья, и ничего, управляются.
— Какие, к черту, корзины?! — взревел Кокшаров. — Вы хотите сказать, что вон там сидит сейчас эта старуха?!
Он ткнул пальцем вверх и наискосок.
— Да, господин Кокшаров, именно она там сидит. Я добыл для нее одеяла, дал ей кувшин с водой и корзинку с продовольствием. У нее с собой молитвенник…
— Вы с ума сошли!
— Нет.
Уж что-что, а говорить «нет» Лабрюйер умел. И это чувствовалось.
— Немедленно снимите старуху с чердака и отправьте в полицию.
— Нет. Пусть пока там посидит. Видите ли, господин Кокшаров, ей нужно вспомнить слова своей покойной госпожи очень точно. Да вы садитесь, в ногах правды нет.
— Господин Гроссмайстер! — по такому случаю Кокшаров даже настоящую фамилию Лабрюйера вспомнил. — Мне дела нет до покойниц и до их прислуги! Если вы не сдадите старуху в полицию — это сделаю я!
Он устремился к двери, распахнул ее — и уперся лбом в плечо Енисеева. Тут же находился Стрельский с перепуганной рожей.
— Вы подслушивали! — крикнул он. — Ну что это такое?! К черту! Стрельский, все из-за вас! Калхас чертов! Навязали мне на шею свою «Прекрасную Елену»! К дьяволу! Я снимаю ее с репертуара! Господа Аяксы, вы оба свободны! Убирайтесь ко всем чертям!
— Боже мой! — завопил Стрельский вслед выбегающему с дачи Кокшарову. — При чем тут Оффенбах?! Иван, ты в корне неправ!
Енисеев расхохотался.
— Вот ведь дьявольщина, — сказал он. — Раз в кои веки решил сделать артистическую карьеру — и полный провал! Нужно телефонировать репортерам — пусть повеселятся.
— Нет, — ответил Лабрюйер. — Вы все слышали?
— Полагаю, что все.
— Про старуху на чердаке мы разобрали, — добавил Стрельский. — Послушайте, мой юный друг, отдайте вы старую ведьму полицейским.
— Этого нельзя делать, Самсон Платонович. По весомой причине.
Лабрюйер вдруг сделался хмур, как осенняя туча.
— Лично я таковой причины не вижу, — заметил Енисеев. — Для чего вы ее спрятали — понятно. Вы уводите следствие от Валентиночки. Сие похвально. Однако, если старуха действительно знает что-то важное, нужно передать ее следователям…
— Нет, говорю вам. Я сам с ней разберусь.
— Вообразили себя Пинкертоном?
— Вы не знаете рижской полиции. При господине Кошко это была лучшая городская полиция Российской империи, а теперь… теперь… Никто не будет заниматься перепуганной старухой, понимаете? Ее только еще больше запугают! У них же есть Селецкая! У них же драма страсти, кошмар ревности! Актриса-убийца! Вся Рига в восторге! — выкрикнул Лабрюйер. — Горнфельд уже ходит индюком, он уже всем репортерам рассказал, как напал на след Селецкой! И очень складно рассказал, вы уж мне поверьте!
