— Горнфельд? — переспросил Стрельский.
— Ну да, он занимается этим делом. А он — индюк, понимаете? Надутый индюк! Это его бенефис! Раскрыть убийство тайной жены самого фон Сальтерна и предъявить Риге убийцу-актрису! Да он об этом с пеленок мечтал! А изволь вести следствие о жестяном ведре, похищенном у дворника Берзиня! А тут — актриса, красавица! Смерть от шляпной булавки! Да он своими руками удавит Минну Хаберманн! Чтобы ее показания не заставили двигаться в другом направлении, тратить время и силы!
— Ничего себе! — изумился Стрельский. Енисеев же очень внимательно смотрел на Лабрюйера и даже не пытался вставлять язвительные колкости.
— Я сегодня смотрел газеты — всюду его рожа! «Инспектор Горнфельд раскрыл убийство века!» Думаете, после такого взлета он захочет кувырнуться вниз? Теперь поняли, отчего я решил спрятать Хаберманшу?
— Теперь поняли, — ответил Енисеев. — Только нашему хозяину сейчас лучше этого не объяснять.
— Он вам больше не хозяин, поскольку вы оба уволены, — напомнил Стрельский.
— Он бросил Кокшарову с Маркусом кость — нате, подавитесь и успокойтесь! Думайте, будто полиция всерьез ищет пропавшую старуху, а вместе с ней — доказательства невиновности Селецкой, и не ходите никуда жаловаться! Он решил потянуть время — а за это время найдется какой-нибудь орман, который побожится, что ночью вез фрау Сальтерн в Майоренхоф! Мало ли их подрабатывают осведомителями? А осведомитель чаще всего, было бы вам известно, у полиции на крючке, и сведениями расплачивается за то, чтобы его не трогали…
— Похоже, вы в полицейских интригах лучше понимаете, чем в шахматах. И успокойтесь, ради бога, — сказал Стрельский. — Вы же не хотите, чтобы весь штранд знал, что у нас на чердаке сидит старуха.
Лабрюйер посмотрел на него взглядом рассвирепевшего кота, готового вцепиться в морду огромному псу. Стрельский усмехнулся и покачал крупной седой головой.
— Послушайте, Стрельский… Вы… вы точно на моей стороне? — спросил пораженный догадкой Лабрюйер.
— Мне жаль бедняжку Валентиночку, — ответил старый актер. — И если вы с таким пылом взялись за розыск — может статься, у вас что-то и получится. Енисеев, а вы?
— Я могу обещать разве что свое молчание, господа… пока трезв! — уточнил Енисеев.
— И на том спасибо! — с артистически сыгранной иронией ответил Стрельский.
Глава двенадцатая
Когда Кокшаров привел дворника с приставной лестницей и заставил его вскарабкаться на чердак, никакой старухи там уже не было.
— Что это значит?! — спросил антрепренер. — Лабрюйер! Вы мне голову морочили?!
— Я уговорил его отвести фрау Хаберманн в полицию, — вместо Лабрюйера ответил Стрельский. — Моего совета молодой человек послушался. И хватит тебе, Иван, вопить и буянить. Я в кассу заходил — так билеты на три ближайших спектакля распроданы. Без Аяксов тебе не обойтись. Прости дураков, Иван! Они больше не будут!
— Я с вами в сумасшедший дом попаду, — ответил Кокшаров.
— Ты уже в сумасшедшем доме, — утешил его Стрельский. — Ибо что есть театральная антреприза? Сборище безумцев, полагающих, будто они, вырядясь в пестрые тряпки и завывая загробными голосами, покорят мир… Вот что, Иван, раз уж «Елена» имеет такой успех, не попробовать ли в будущем сезоне еще что-нибудь из Оффенбаха? Хотя бы «Званый ужин с итальянцами»? Очаровательная пародия. Придется, правда, набрать полдюжины статистов, но Зиночка в роли Эрнестины будет просто божественна. А я, так и быть, сыграю Шуфлери…
Терская стояла тут же и наградила Стрельского улыбкой.
— Кое-что из Оффенбаха можно и в этом сезоне включить в концерт. Наш дирижер показал мне ноты чудной «Баркаролы» из «Сказок Гофмана», — сказала она.
— Чур меня, чур! — закричал Стрельский и даже осенился крестом. — Ничего из этой оперы исполнять нельзя! Это — к беде! К пожару!
— Точно, — согласился, вспомнив, Кокшаров. — Из-за этих «Сказок» театр в Вене сгорел. Опера с дурной репутацией.
— А дирижер Фельдман сказал, что ее после того наперекор всему поставили в Монте-Карло, и с большим успехом! — возразила Терская. — Но ведь мы всю оперу ставить не будем, это разве Мариинке под силу. А «Баркарола»… Пойдем, я сыграю на пианино и напою…
Пианино было на дамской даче, взятое напрокат. Терская, уверенная, что мужчины покорно устремятся за ней, не оборачиваясь, поспешила к калитке, выскочила на Морскую и увидела выходящую со двора дамской дачи Танюшу.
— А ты куда, душа моя, собралась? — спросила Терская.
— Прогуляться по пляжу. Вот и зонтик…
— С Николевым?
Тут Танюша струхнула. Терская могла, заподозрив роман с Алешей, начать слежку, венчание было под угрозой. Николев действительно был, с ее точки зрения, неподходящим женихом и даже обожателем, увлеченная им девушка могла оттолкнуть поклонников более подходящих. Танюша все эти хитросплетения интрижек уже знала, понимала она также, что Терская возлагает на нее большие надежды.
— Да нет же, какой Николев? — тут Танюша увидела выходящего из-за угла Лабрюйера. — Мы с господином Лабрюйером хотели пройтись. Вот и он!
— На что тебе? — удивилась Терская.
— А он много интересного рассказывает про Ригу и про штранд, он ведь здешний. И мы иногда по-немецки говорим, ты же знаешь, у меня немецкий — совсем швах, а он поправляет.
— Что-то я не замечала, чтобы вы вместе прогуливались и по-немецки говорили…
Танюша, игнорируя это разумное замечание, кинулась к Лабрюйеру:
— Господин Лабрюйер! Ну наконец-то!
Незаметно для Терской она сжала его руку и продолжала с великолепным азартом:
— Когда в прошлый раз вы мне Шиллера читали, я потом даже нашу хозяйку спрашивала, где в Майоренхофе или в Бильдерингсхофе библиотека. Хотела взять Шиллера на немецком. Так ведь разве она знает? Господин Лабрюйер, пойдем, поищем библиотеку!
Рукопожатие Танюши было более чем выразительным — она впивалась в кисть собеседника ногтями, не больно, но со смыслом: выручай, пропадаю!
— Простите, мадмуазель Оленина, что задержался, — сказал Лабрюйер. — А в библиотеку я вас отведу. Без Шиллера не останетесь.
Терская с подозрением посмотрела на новоявленных любителей германской поэзии. Но Лабрюйер менее всего был похож на совратителя и донжуана. К тому же, как знала вся труппа, он влюбился в Валентиночку Селецкую и не имел ни малейшей надежды на взаимность.
— Вы ведь не возражаете? — спросил Терскую Лабрюйер.
Она окинула его взором — невысокий круглолицый рыжеватый крепыш, не из той породы, которую окрестили «девичья погибель», и природного артистизма в нем мало, только звучный голос, на который и клюнул Маркус. Такие мужчины, по мнению Терской, не умея ухаживать за дамами, бродят в холостяках годов до сорока пяти, а потом окрестные кумушки ухитряются сосватать их с безнадежными старыми девами или вдовами, имеющими по шестеро детей от первых мужей. Хотя вон Савелий Водолеев — того же типа мужчина, а вниманием не обделен, потому что умеет предлагать себя куда шустрее записных красавцев и щеголей.
