— С чего бы мне возражать? — тоном вышколенной светской дамы сказала Терская.
И Лабрюйер, предложив согнутую в локте руку Танюше, увел ее в сторону моря.
Первые полсотни шагов они шли молча, потом девушка заговорила:
— Вы не представляете, как я вам благодарна!
— Рад помочь прелестному созданию. Моя роль сыграна?
— Ой, блистательно сыграна! Вы замечательный! Я так боялась, что вы не поймете!
Танюша не была слишком высокого мнения о Лабрюйере. В кокшаровской труппе, как во всякой другой, существовала своя табель о рангах, в ней героем-любовником и на сцене, и в жизни был Славский, второе место держал Лиодоров, очень стремившийся возвыситься — для этого он завивал волосы, пудрился ради роковой бледности и всячески придавал себе сходство со знаменитым поэтом Блоком. Третье место Танюша отдала бы усатому Енисееву, если бы не его странные поступки и высокомерие. Задавак девушка страсть как не любила. Четвертое — Кокшарову, Иван Данилович был, как говорили артистки, интересным мужчиной. Потом шел бы Стрельский, невзирая на преклонные годы, потом уж Водолеев. И на последнем месте у Танюши, да у остальных артисток тоже, стоял Лабрюйер. Дело было даже не во внешности — он оказался в труппе еще более чужим, чем Енисеев. Тот все-таки был прирожденным, хотя и плохо обученным, артистом. А Лабрюйер артистом не был вообще — он только пел, и Танюша это прекрасно понимала.
— Как видите, понял, — ответил ей Лабрюйер. — Куда вас проводить?
— Меня?
— Вас же ждет кто-то… или нет?..
Танюша задумалась, глядя на Лабрюйера. Чувства, которое она сейчас испытывала, ни в одном психологическом учебнике, пожалуй, не нашлось бы: благодарность пополам с жалостью. Да, ей вдруг стало жаль бедного пьяницу, который прибился к труппе лишь потому, что Маркусу лень было искать более подходящую персону.
— А вы знаете, господин Лабрюйер, что ваш Енисеев вас обманывает? — вдруг спросила Танюша.
— Как — обманывает? — Лабрюйер совершенно не ожидал такого ответа на свой галантный вопрос, а разгадать Танюшину логику даже опытному Стрельскому было бы мудрено.
— Ей-богу, обманывает! Дайте слово, что никому не проболтаетесь!
— Даю слово! — тут же ответил заинтригованный Лабрюйер. — И нарушу его только с вашего позволения, мадмуазель Оленина.
— Понимаете, господин Лабрюйер, я страстно желаю летать, как Зверева, как баронесса де Ларош, как княжна Шаховская! Я сплю и вижу, как лечу!
— В ваши годы это естественно, — со вздохом сказал Лабрюйер.
— Да нет же, не просто лечу, как маленькая, когда без всяких крыльев, я на «фармане» лечу! Так вот… только Терской не говорите, она скандал закатит!
— Я же обещал.
— Я недавно решила приехать на ипподром с самого утра, чтобы посмотреть, как Зверева летает на рассвете, когда нет публики. Ну а первый поезд идет слишком поздно. Я вечером села на велосипед и поехала в Солитюд. Я взяла с собой одеяло, воду в бутылке, хлеб с маслом, я очень хорошо собралась. А переночевать я решила в сенном сарае — ведь где конюшни, там и сенной сарай.
— Отчаянная вы девушка.
— Да! А что делать, если хочется летать? Ну так вот — ночью на ипподроме я видела Енисеева.
— Ничего себе! — изумился Лабрюйер. — Что он там забыл?
— Я не знаю, что он там забыл, — серьезно ответила Танюша. — И я даже не была уверена, что это он, хотя его усы с другими не спутаешь. Там есть еще наездник, фон Эрлих, тоже высокий. А потом, когда я вернулась, в то же утро пришел полицейский и рассказал, что вы с Енисеевым ночью рыбу воровали и коптильню поломали. Ну, я и подумала, что раз вы опять всю ночь, как два Аякса… ну…
— Да говорите уж прямо, Тамарочка: пьянствовали, и не как два Аякса, а как две свиньи.
— Мерси, мсье Лабрюйер. Ну, значит, я подумала, что нельзя же одновременно громить коптильню и прятаться на ипподроме, ночь же, извозчика не поймать, чтобы доехать, а расстояние там, наверно, верст больше десяти. А потом, буквально пару дней назад, мы с Николевым решили утром пойти в церковь, к самому началу службы, исповедаться и причаститься. Надо же, а то живем тут, как нехристи, лоб перекрестить забываем!
— Это точно, — немного удивленный страстью в Танюшином голосе, согласился Лабрюйер.
— Я стояла у калитки дамской дачи. Было очень рано, еще даже молочница не приходила, на Морской улице — ни души. И тут слышу — велосипед едет. Я встала за акацию — мало ли кто там, а я на улице одна, а Николев за тужуркой побежал…
И Танюша подробно рассказала, как приехал пассажиром на велосипеде Енисеев и как он правдоподобно изобразил пьяного — до такой степени, что лег спать на клумбу с ноготками.
— Вот я и подумала — раз он для чего-то прикидывается пьяным, и у него есть товарищ с велосипедом, то, может, там, на ипподроме, все-таки был он. То есть он с вами пошалил, коптильню поломал, а потом уложил вас под лодку, а товарищ на велосипеде его забрал.
— Ясно…
— А мне вот не ясно — зачем он это делает? Так что я вас предупредила, господин Лабрюйер. У нас в театре есть такое слово — «ширма». Это человек, которым прикрываются. Скажем, актриса выходит замуж за кого-то ради приличия, чтобы потом продолжать роман с покровителем, так этот муж — «ширма». Вот я и думаю, что вы для Енисеева — тоже «ширма». Все же знают, что вы вместе гуляете по штранду и…
— Шатаемся по штранду, как две пьяные свиньи, и безобразничаем?
— Ну, я примерно это хотела сказать…
Лабрюйер молчал довольно долго. Танюша смотрела на него сперва с недоумением, потом с тревогой: это была как раз та пауза, которую на сцене выдерживает актер, чтобы показать, что его герой под гнетом обстоятельств теряет рассудок.
— Знаете, Тамарочка, — произнес Лабрюйер, — устами младенца… Меня многие пытались отвадить от пьянства — и нужно было, чтобы пришла такая милая девушка, чтобы она сказала: старый дурак, из тебя сделали игрушку, а ты и доволен!
— Я так не говорила!
— Тамарочка, я очень редко прошу о помощи. А вас попрошу.
— Но тогда и я вас попрошу! — воскликнула Танюша.
— Можете на меня рассчитывать. Так вот — наблюдайте за Енисеевым. Наблюдайте, но ничего не предпринимайте! У меня есть подозрение, что это мошенник высокого полета. А уж в мошенниках я разбираюсь, то есть должен был бы разбираться.
— Кем вы были, прежде чем пойти на сцену? — спросила сообразительная Танюша.
— Служил, — кратко отвечал Лабрюйер. — А службу бросил потому, что не оправдал доверия начальства. Я совершил ошибку, желая казаться более значительным и способным, чем я есть. После этого я проклял свое дурацкое самолюбие и самолюбование…
— Но, господин Лабрюйер, отчего же вы тогда пошли в артисты? Ведь артисту нельзя без самолюбия и самолюбования! — удивилась девушка. — Вон на Славского посмотрите! У него всякая поза выверена и отрепетирована перед зеркалом! Но бог с ним, со Славским! Вы обещали мне помочь!
