— Но почему?..
— Вот тут я малость сблефовал, — признался Лабрюйер. — Я исходил из того, что Селецкая убийства не совершала. И я представил себе портрет воображаемого истинного убийцы. Это мог быть человек, которого фрау Сальтерн чем-то обидела или оскорбила, возможно, даже обокрала. По моему разумению, это скорее женщина, чем мужчина. Женщина, у которой помощник — мужчина, понимаете? Только женщина так хорошо все рассчитает, чтобы свалить вину на другую женщину. Отсюда и воровство булавки у Селецкой, и доставка трупа в Майоренхоф.
— А вы по дамской части, оказывается, знаток.
— Если бы… — Лабрюйер уныло покачал головой. — Для дам я — вроде мебели в тетушкиной гостиной, стоит какая-то рухлядь, но пользоваться ею можно, и на том спасибо. И вот я научил Репше, как объяснить Хаберманше, отчего ее жизнь в опасности. Ведь хозяйка с ней всем делилась — значит, она знает, кто убийца.
— Не слишком ли суровая месть за обиду или воровство? — спросил Стрельский. — Такое только в театре бывает, в плохой трагедии. Хотя — смотря как написано. Вон у Островского Карандышев от жесточайшей обиды стреляет в невесту — а как достоверно, а?
По физиономии Лабрюйера было видно, что обе эти фамилии ему совершенно не знакомы.
— Судя по тому, что убийство состоялось, причина была очень значительная, — сказал он. — И это не убийство в порыве гнева, оно продуманное. Чтобы заполучить булавку Селецкой, нужно было предпринять действия… Погодите, после беседы со старухой я докопаюсь, кто стянул булавку. Я уже знаю, как это сделать.
В Ассерне они оставили извозчика неподалеку от железнодорожной станции, велев ждать, и дальше пошли сквозь лес пешком. Для удобства дачников там была устроена ровная дорожка, а освещение у Лабрюйера оказалось с собой — он достал из кармана металлический цилиндр с линзой в торце, нажал кнопку, и не ожидавший сюрприза Стрельский ахнул:
— Это что такое?
— Электрический фонарь. Я думал взять у Олениной велосипедный, но потом понял, что мне для розыска нужен свой собственный. Вот что в Майоренхофе хорошо — на Йоменской черта в ступе можно купить. Если бы мне потребовался парадный мундир китайского мандарина — и он бы там тоже нашелся.
— Как далеко шагнула наука… — пробормотал Стрельский.
— Это самая современная модель, в металлическом корпусе, а раньше делали в картонном. Я решил не экономить.
У Стрельского были кое-какие вопросы к Лабрюйеру, но он решил с ними обождать. Старый актер был человек опытный — он мог кокетничать, изображая дамского угодника, мог громогласно причитать в стиле чуть ли не позапрошлого века, мог свободно цитировать Корнеля на французском (и вряд ли сумел бы точно перевести зазубренный наизусть монолог), мог обыграть любую нелепицу артистического быта, а еще он был наблюдателен — его смолоду научили подсматривать в человеческом поведении всякие штучки и изюминки, которые непременно пригодятся в будущих ролях. В деятельности Лабрюйера этих штучек накопилось уже изрядно. И они не очень соответствовали образу потомственного горожанина, бывшего чиновника.
— Репше объяснил старухе, что бояться меня не надо, но она все еще дичится, — сказал Лабрюйер, но в первой части фразы было что-то подозрительное; Стрельский сыграл бы иначе, более правдоподобно, что ли.
— Как вам удалось уговорить ее ехать с вами в Майоренхоф?
— Репше и уговорил. Мы ей пообещали — как только полиция найдет убийцу, она получит награждение.
— За что?!
— Придумаем, за что. Лишь бы заговорила. Мне жаль ее, — признался Лабрюйер. — Ей соседки напели в уши ерунды, она уже и Сальтерна боится. О том, что Сальтерн влюбился в Селецкую, она явно знает.
— Так и хорошо, что она Сальтерна боится. Значит, не захочет жить с ним под одной крышей, пока вся эта интрига не прояснится.
— Вот и я так полагаю.
Рыбацкий хуторок, куда поместили Вильгельмину Хаберманн, был из зажиточных. Его хозяйка привозила дачникам свежую и копченую рыбу. Вместе с женщиной был сын-гимназист — ассернский рыбак Янис Осис зарабатывал достаточно, чтобы из троих сыновей самому способному дать образование. Это был средний, он помогал матери объясняться с дачниками-русскими и дачниками-немцами, свободно переходя с языка на язык. Старший вместе с отцом ходил на лов, младший имел свои обязанности по хозяйству, а хозяйство было немалое — хороший дом, крытый камышом, огородик (землю для него привозили, потому что на песке ничего путного не вырастишь), клеть для припасов, в которой летом жили дочери, баня, ледник (за льдом далеко бегать не приходилось, и последние куски сохраняли холод чуть ли не до июля), сарай для сетей, коптильня на курляндский лад, из составленных вместе половин распиленной старой лодки, хлев, свинарник — его-то и учуяли первым.
Ассернский рыбак — человек практический, и когда ему предложили взять на полный пансион старушку, совершенно не возражал.
Ночью хуторяне спускали с цепи двух псов, они предупредили хозяев о гостях громким лаем. Вышел с фонарем старший сын, Кристап, детина ростом с самого Стрельского. Лабрюйер заговорил с ним, и вскоре гости были впущены в дом.
Стрельский впервые оказался в рыбацком жилище и с любопытством его разглядывал. Все там было очень просто — грубая мебель, в углу — прялка, у окна — узкий ткацкий станок, домотканые покрывала на кроватях, колыбелька с пологом, полосатые половики, разрисованная фигурками печь. Но на стене он увидел полки с книгами, на столе с края — латышскую газету «Вестник родины», освещалось жилище не лучиной в светце, а хорошей керосиновой лампой.
Середину стола занимали шерстяные клетчатые юбки, складки на которых были сметаны белыми нитками. Поверх юбок на расстеленных полотенцах лежали уже остывшие хлебные ковриги. Это был обычный сельский способ заглаживать складки на праздничной одежде. А праздник предстоял знатный — даже Рождество так пышно не справляли на побережье, как Янов день, и особенно — Янову ночь.
Осис велел дочкам, девицам на выданье, убрать юбки, хозяйка постелила вышитую скатерть. Гостей усадили на стулья и привели к ним Вильгельмину Хаберманн.
Стрельский впервые увидел ее — опрятную маленькую старушку в старомодной черной кружевной наколке. Увидев Лабрюйера, Хаберманша заулыбалась — и это было еще одним пунктом в списке странностей. А уж когда Лабрюйер достал из кармана блокнот с карандашом, Стрельский начал кое-что понимать.
Средний хозяйский сын сел с ним рядом и тихонько переводил разговор.
— У нас, фрау Хаберманн, не было возможности толком поговорить, — сказал Лабрюйер. — Нам пришлось очень спешить. А сейчас любезные хозяева нам не помешают. Хотите отвечать на мои вопросы?
— Я боюсь, — прошептала старушка. — Я боюсь наговорить глупостей, герр Гроссмайстер. Вы же знаете, как легко это получается.
— Ничего не бойтесь, фрау Хаберманн. Я ведь не герр Горнфельд, я на вас кричать не стану, — Лабрюйер улыбнулся. — И к тому же, вы уже начали рассказывать про ипподром. Давайте вспомним! Вы сказали — не надо было бедной Доре ездить на этот ипподром, летают там сумасшедшие по воздуху — ну и пусть себе летают, большое удовольствие — смотреть, как эти люди падают с неба и разбиваются насмерть. Это ваши слова, фрау Хаберманн?
