Разумеется, в Дуббельне или в Риге можно найти безработных певцов, которые будут счастливы влиться в спектакль. Но на это уйдет по меньшей мере неделя.
Маркус решил всех помирить. Если хозяин концертного зала не может уладить склоку между артистами, то грош ему цена.
Для беседы с Енисеевым Маркус припас дорогой коньяк. А разговор завел о светских увеселениях — в частности, о воздушных полетах над ипподромом. И полюбопытствовал — как теперь обстоит дело с ипподромами в Москве?
— На бегах я бывал, — сказал Енисеев, — но по моему нраву не на трибуне вопить, а самому скакать. В жокеи меня не возьмут — и рост не тот, и вес, а ведь в полку я был чуть ли не лучшим наездником. К верховой езде у меня талант, я так лошадь чувствую, как мало кому дано.
— А вы вообще из той породы людей, которые за что ни возьмутся — все у них отлично получается, — ответил Маркус. — Есть такие любимчики Фортуны. Захотели стать актером — и вот уже наши премьеры, Славский с Лиодоровым, от зависти шипят. Если бы не ваши изумительные усы — вы бы Париса сыграли и спели куда лучше Славского.
— Вы к тому клоните, чтобы я усы сбрил? — удивился Енисеев. — Никогда! Меня по этим усам уже вся здешняя публика узнает.
— Боже упаси! Мне кажется, сцена — ваше истинное призвание. Если бы вы предпочли эту стезю, я бы нашел возможность вам помочь, — тонко намекнул владелец зала. Это означало: если ты, Енисеев, желаешь блистательной карьеры, то не станешь ссориться с человеком, который может ее устроить.
— Я об этом подумаю, — совершенно серьезно ответил Енисеев. — Может быть, попрошу Стрельского, чтобы он со мной позанимался, порепетировал какие-нибудь выигрышные монологи.
— Да, он опытный артист, он многому может научить, — согласился Маркус. И вздохнул с облегчением — Енисеев не собирался покидать труппу.
Тут на веранду, где они беседовали, вошел Стрельский и попросил аудиенции.
Маркус относился к старому актеру, как к большому младенцу, отказывать которому в мелочах — грех. Поэтому он отпустил Енисеева. Но оказалось, что аудиенция нужна не Стрельскому, а Лабрюйеру.
Маркус принял выпивоху с надменным видом. То, что он был готов простить Енисееву, было непростительным грехом для Лабрюйера, и антрепренер желал показать свое недовольство. Но Лабрюйер был удивительно трезв и при этом хмур.
— Говорите, Лабрюйер, — сказал ему Стрельский. — Выкладывайте все как есть.
И уселся на диванчик с видом старого балетомана, который приволок в Мариинку огромный морской бинокль и готовится насладиться зрелищем мелькающих ножек госпожи Кшесинской.
— Ну, я слушаю, — высокомерно произнес Маркус. Это означало: я жду извинений за все твои безобразия, и ты еще будешь умолять меня, чтобы я упросил Кокшарова оставить тебя в труппе.
— У вас в зале, Маркус, орудует шайка, — сказал Лабрюйер. — Дураком нужно быть, чтобы не догадаться. Это добром не кончится — когда-нибудь обчистят придворную особу.
— Шайка? В моем зале?! — антрепренер был просто поражен. — Как вы до этого додумались?
— Скажите, на следующий день после спектакля присылали к вам из Эдинбурга лакеев или горничных с вопросом: не найдено ли на полу колечко, или сережка, или браслетка?
— Бывало, — согласился Маркус. — Но наша Грета — честнейшая женщина, она мне и потерянные пуговицы приносит. Но с чего вы взяли?..
— Грета — та женщина, что убирает зал до и после представления?
— Да. Очень порядочная! Она из рыбацкой семьи, вдова, нужно поднимать сыновей, и за свое место она держится.
— А золотого колечка ни разу не находила?
— В прошлом году разве что.
— И что вы отвечали горничным, присланным за колечками и сережками?
— Что не найдено… — Маркус встревоженно посмотрел на Лабрюйера; он уже понял, что услышит о большой неприятности.
— Ну так вот, мошенники нашли отличный способ совершать кражи безнаказанно. В зал с публикой приходят два-три человека, из них один — возможно, прекрасно одетая дама с очень ловкими руками, один — кавалер с цветочной корзиной, и еще один, я думаю, для подстраховки. Дама в толчее у входа ловко отстегивает у зрительниц броши и браслетки, может и серьги снять, я такое наблюдал однажды, передает кавалеру, тот прячет в заранее приготовленную бархатную коробочку, а коробочку — в корзинку с цветами. И несет корзинку к служебному входу, где ее принимает ваш Янка и тащит за кулисы, чтобы потом вынести на сцену. Если вдруг обокраденная особа сразу поднимет крик и шум — никто не догадается искать пропажу в корзинке с цветами. И более того…
— Что — более?
— Господа воры были очень высокого мнения о вашей сообразительности, господин Маркус, — Лабрюйер усмехнулся. — Они предположили, что вас может озадачить количество потерянных брошек и вы наймете частного детектива. А детектив — такая скотина, что имеет отличную память на лица и может кого-то из них признать. Но доказательств воровства у него не будет — доказательства, как я уже говорил, в самом начале спектакля окажутся за кулисами.
— Ничего себе!.. Погодите! Я слыхал, что у мадам Эстергази завелся загадочный поклонник! — воскликнул Маркус.
— Ну так это он и есть. Расчет тут простой. Сколько лет мадам Эстергази? Как вы думаете? Между нами говоря? — Лабрюйер ухмыльнулся, а Маркус задумался.
— Издали — тридцать, а если заглянуть под шляпу — пятьдесят по меньшей мере, — наконец сказал он.
— Не может быть! — воскликнул Стрельский. — Еще совсем недавно… ну да, ну да…
— Вот! Пятьдесят. Вот почему выбрали ее, а не Терскую и не милую деточку Оленину. Ей пора позаботиться о спокойной старости. Из чего следует: мадам Эстергази не станет выставлять дорогие подарки напоказ и носить их там, где может потерять или стать жертвой вора. Она будет их очень бережно хранить — это же ее шанс увеличить капиталец. Скорее всего, она в своем кофре устроила тайничок. Вы хоть раз видели ее при полном параде — и с настоящими драгоценностями?
— При полном параде она очень похожа на рождественскую елку, только свечей недостает. Изготовители стразов должны за нашу Ларисочку Богу молиться.
— А меж тем в кофре у этой дамы понемногу скапливается целое состояние. Когда же курортный сезон на штранде завершится, этот самый кофр и будет украден вместе со всем содержимым.
— Вы знали об этом и молчали? — удивился Маркус.
— А что же, кричать? Не моя забота, а взморской полиции — гонять воров и мошенников! — отрубил Лабрюйер. — Но она предпочитает слоняться по штранду в белоснежных кителях и высматривать, не лезет ли кто в неположенное время в воду без штанов.
— Так вот почему вы не хотели, чтобы Эстергази пожертвовала на адвоката хоть одну из побрякушек… — сообразил Стрельский.
— Если бы украденная брошка вдруг вынырнула в кокшаровской труппе, нашей Ларисочке пришлось бы рассказывать про загадочного поклонника уже в тюремной камере… — Лабрюйер задумался. — Хотел бы я взглянуть на даму, имеющую такие ловкие пальчики… Слушайте, господин Маркус! Вы ведь знаете других владельцев концертных залов! Если на штранде орудует такая сообразительная шайка, то ведь не только у вас она прописалась, другие тоже страдают!
