— Отчего вы не предупредили меня?
— Я не был уверен. Самсон Платонович, что вы стоите? Савелий Ильич, бегите с ним, она может быть вооружена. Я до последнего не был уверен — пока Хаберманша его не опознала. Теперь ясно, зачем я ему потребовался. Все газеты наши подвиги воспевали — и всякий наш пьяный подвиг давал ему несокрушимое алиби. Может, он мне какую-то дрянь в водку или пиво подмешивал! Где Хаберманша?
— Наверху, с ней там Лариса. Старушка рыдает и зовет свою бедную Дору.
Стрельский вышел с веранды, Водолеев немного задержался — у него развязался шнурок туфли.
— Что нога? — спросила Терская. — Если это не перелом, то нужно поставить ее в таз с холодной водой и забинтовать. Ванюша, надо распустить простыню на бинты, потом заплатим фрау Магде.
— А у тебя разве нет бинтов? Ты же еще в Москве приобрела целую аптеку, будто мы едем к папуасам.
— Ванюша, сейчас же принесу! — Терская быстро ушла.
— Так что Полидоро? — спросил Кокшаров. — Савелий, помоги ему разуться. Андрюша, принеси из-под навеса таз и накачай ведро воды. Та, что в бочке, слишком теплая.
— Я говорил с вашим приятелем, путейским инженером Кольцовым. Час на вокзале ждал, пока соединят. Он признался — настоящая Генриэтта Полидоро попросила его, чтобы он под ее именем представил вам совсем другую женщину. Имя-то уже известное, а та, другая, только начинала свою артистическую карьеру — ей было полезно сперва познакомиться с публикой и антрепренерами под знаменитым именем. Очевидно, она неплохо заплатила настоящей Полидоро, которая, как я узнал, решила вернуться в цирк. Именно она — наездница и «мадмуазель Кентавр», а наша красавица, хотя и знакома с конной ездой, но вряд ли плясала на панно и прыгала в обруч…
— Но если она поняла, что разоблачена? Она ведь к нам не вернется! — воскликнул Кокшаров. — Господи, за что?! Столько сил, столько денег вложено в эту «Прекрасную Елену»! Погиб спектакль!..
— Уж чего-чего, а безголосых дур, которые мечтают о подмостках, и в Риге и в Дуббельне — пруд пруди, — заметил Водолеев. — Маркус завтра же приведет полдюжины.
— Утешил!
Лабрюйер пошевелил ступней. Вроде беда была не так велика, как ему сперва показалось.
На душе было смутно. Он сделал все что мог, нашел убийцу, выручил Селецкую. Он одержал победу — и что же дальше? С триумфом возвращаться в сыскную полицию? И видеть там каждый день постную рожу униженного Горнфельда? И, соответственно, каждый день ждать от него пакостей?
И Селецкая… Она будет благодарна! Она, может, даже пожелает отблагодарить вечным дамским способом. Но способна ли такая женщина любить простого человека — не блестящего богача, вроде Сальтерна, и не красавчика, вроде Славского (был, был подслушан намек, что вроде бы у них случился маленький роман!), и даже не рокового мужчину с интересной бледностью и скорбью во взоре, которого успешно изображал Лиодоров? Способна ли она стать женой простому человеку, отказаться от сцены, сделаться матерью и хозяйкой дома? Ох, вряд ли… А странствовать вместе с ней, состоя в кокшаровской труппе даже не на вторых, а на третьих ролях, помирая от ревности всякий раз, как ей вынесут на сцену корзину с розами… Где же, где третья возможность?..
Лабрюйер сам не понимал, отчего вместо победных фанфар в душе звучит что-то вроде оркестра перед репетицией, когда музыканты настраивают инструменты. Что-то с победой было не так.
Пришел Славский с тазом ледяной пахучей воды, Лабрюйер сунул в воду босую ногу. Было очень неприятно.
— И долго мне так заседать? — спросил он.
Мужчины переглянулись. Средство знали все, время — никто.
— Эй, юный друг! — крикнул из глубины двора Стрельский. — Нашей роковой женщины на даче нет! Вещи не тронуты — или же она умеет быстро собираться, соблюдая немецкий порядок!
— Ступайте сюда, — позвал Кокшаров.
Но не Стрельский, а Терская влетела на веранду.
— Господа, ради бога! Кто знает, где моя… где Таня?.. На даче ее нет! Кто ее видел последний? Кто с ней говорил? Да скажите же что-нибудь! Куда она поехала из зала? Что случилось? Отчего она не приехала? Вы посмотрите на часы — где она может быть в такое время? Боже мой, я сойду с ума!
Все это Терская выпалила стремительно, обращаясь главным образом к Кокшарову. Тот развел руками.
— Зинульчик, я видел только то, что она стояла с велосипедом у служебного входа в зал… Лабрюйер! Ведь вы же говорили с ней! Она вам что-то сказала вразумительное?
— От зала до нашей дачи на велосипеде — четверть часа! Боже мой, где она?! Господин Лабрюйер!
Лабрюйеру было страх как неловко — сидеть перед дамой с босой ногой в тазу. Но это бы еще полбеды — он вдруг вспомнил странные Танюшины слова о выстреле и о страхе.
— Госпожа Терская, может быть, Тамарочка с Николевым? — предположил он. — У детей что-то вроде романа, они ссорятся и мирятся…
— Дети! Обоим — по девятнадцать! Боже мой, какой ужас, если это — Николев… Мальчишка, нищий, его родители прокляли!
— Зина, что ты несешь? Не прокляли, а просто отец обещал вычеркнуть его из завещания, если он не одумается и не вернется, — возразил Кокшаров.
— Это одно и то же!
А Лабрюйер пытался восстановить в памяти разговор с Танюшей. В нее стреляли, это было около восьми утра… могло такое быть?.. А ведь могло!
Получив от загадочной «Рижанки» пятьсот рублей, Лабрюйер с восторгом кинулся их тратить. С дачи его вынесло в семь утра — к первому поезду. Что же она еще сказала? В нее стреляли, потом за ней гнались? До ипподрома? Опять, значит, упрямая девчонка помчалась к авиаторам! Но как гнались? На велосипеде, что ли? И что мешало погоне пристрелить дурочку по дороге на ипподром, а труп сбросить в Курляндскую Аа?
Нет, если Танюша ничего не путает, гнались на автомобиле. На велосипеде уйти от автомобиля можно: каждая тропинка — твоя.
Терская выскочила с веранды, побежал на Морскую — высматривать в потемках Танюшу. Это была та самая женская логика, которая всегда раздражала Лабрюйера. Но будь сейчас на даче Селецкая, — ведь она побежала бы вместе с подругой, и это показалось бы трогательным и прекрасным…
— Андрюша, подите с ней, ради бога, — попросил Славского Кокшаров. — Меня она убьет за то, что я взял в труппу Николева. Отведите ее на дамскую дачу, посидите с ней, что ли…
— Ладно, посижу, — с тем красавчик, показывая нужную дозу недовольства, ушел.
— Ч-черт… — проворчал Лабрюйер. — Может, хватит мне мокнуть в тазу?
— Придется драть простыню, — заметил Кокшаров. — Сейчас принесу. Ну и ночка…
И тут Водолеев запел.
Он сидел на корточках, трогал пальцем Лабрюйерову ногу, пытаясь установить объем опухоли. Когда сидящий в такой позе человек вдруг поет — в этом сразу сквозит фантасмагория, как если бы, выбравшись из-под лопуха, исполнила арию гигантская жаба.
