Если бедный Лиодоров действительно пытался приставать к красавице и даже забрался к ней в жилище, он мог узнать нечто, несовместимое с жизнью. Настолько серьезное нечто, что даже случайная свидетельница, видевшая автомобиль, приехавший за телом Лиодорова, была смертельно опасна.
И все это непостижимым образом связано с ипподромом.
В этой версии были неувязки. Воровство шляпной булавки не лезло пока ни в какие ворота. Разве что прелестная Лореляй врет — но для чего бы ей врать? Или же интрига чересчур хитро закручена для понимания обыкновенного человека: злодеи, зная, что кто-то может допросить воровку, нарочно назвали редкое имя «Генриэтта», чтобы к нему тут же пристегнулась фамилия «Полидоро». Опять же — отчего понадобилось тащить тело через забор, если Енисеев-Дитрихс прекрасно мог внести его в калитку на руках? Неужели он до такой степени боялся, что кто-то среди ночи, заспанный и полуслепой, потащится чуть ли не на ощупь в нужную каморку, а он не сумеет вовремя стать, держа злополучное тело, за угол?
Конечно, можно было махнуть на все рукой — Селецкая спасена, а когда Линдер, мобилизовав всех агентов, изловит Дитрихса, объяснятся все неувязки. Главное — не выпускать из виду Тамарочку-Танюшу.
Но дело было уже не в безвинно пострадавшей Селецкой. Появилось иное — счеты между двумя Аяксами. Лабрюйер и не подозревал, насколько глубоко засела в нем эта заноза — обида и злость на Енисеева. Он должен был еще что-то предпринять, чтобы состоялась истинная месть. Алоиз Дитрихс думал, будто может играть судьбой и репутацией бывшего полицейского как ему вздумается, делать из бывшего полицейского посмешище на том основании, что тот временно потерял себя и не желал искать, ныряя от всех проклятых вопросов то в пивную кружку, то в водочную рюмку. Ну так пусть же получит то, что заслужил!
— Послушайте, Стрельский, — сказал Лабрюйер. — Не могли бы вы сходить в аптеку и взять какую-нибудь мазь для моей ноги?
— С охотой. Выдайте, сколько надлежит.
Эту страсть старого артиста соблюдать точность в мелочных расчетах Лабрюйер уже давно подметил.
Деньги у него были — благодаря загадочной «Рижанке». Теперь он немало мог себе позволить — и дал Стрельскому два рубля, наказав купить самую большую банку мази.
При этом присутствовала фрау Бауэр. Она как женщина милосердная проявила интерес к поврежденной ноге и сказала:
— Господину Лабрюйеру не надо тратить деньги в аптеке, когда есть средство дешевле и полезнее.
— Что же это за средство?
— Мазь, которую конюхи готовят для лошадей. Не смейтесь, пожалуйста, мы все, когда нужно это средство, едем на ипподром и покупаем у конюхов. Она, правда, ужасно пахнет. Но старые конюхи умеют делать такую мазь, что хромая лошадь выздоравливает за сутки или немного больше. Что полезно лошади, не может быть вредно человеку!
— И что же, там все конюхи этим занимаются? — спросил удивленный Лабрюйер. Он полагал, что знает все причуды рижской жизни; оказалось, была еще и лошадиная мазь…
— Конюха зовут Карл, Карл Авотинг. Я у него брала. По-немецки говорит, но плохо. Если сказать, что мазь для лошадиных ног — он поймет. Только ее нужно долго и старательно втирать. Он этого не объяснит, но я знаю. Когда втирают — больное место разогревается и боль уходит.
— Прекрасно, — сказал Лабрюйер. — Фрау Магда, мы сделаем так. Сегодня господин Стрельский принесет мне совсем немного человеческой мази, а завтра я поеду за конской. Очень вовремя фрау про нее сказала, я теперь ваш должник. Фрау Магде угодно настоящий штрудель из кондитерской Отто Шварца?
— Настоящий штрудель нужно есть у Отто Шварца, пока он теплый. Разогревать еду вредно.
— А берлинеры с клубничным вареньем? Настоящие берлинеры? А баварские булочки?
— Господин Лабрюйер, наверно, не знает, что их запекают в большой чугунной сковородке с крышкой, в горячем молоке, и тоже подают теплыми.
— Было бы рождественское время — я привез бы вам баумкухен.
— В Риге не умеют делать правильный баумкухен. Его пекут в жестяной форме, а надо — на вертеле, над огнем. Я и сама, наверно, не сумею, а покойная бабушка могла…
— А, я придумал! Бутылочку самого лучшего алаша! У меня есть знакомый аптекарь, который сам потихоньку делает ликеры, я у него возьму. Фрау будет пить кофе с алашем и вспоминать меня.
С такими женщинами, как пожилая и жизнерадостная фрау Магда, Лабрюйер чувствовал себя легко, даже шутил, зная, что шутки будут приняты благосклонно.
— Господин Лабрюйер, наверно, слыхал ночью гром, как будто палили из винтовки, — немного смутившись, сказала фрау Бауэр. — Что это такое было?
— Воры лезли к кому-то, — без зазрения совести соврал Лабрюйер. — С утра приезжал Шульц и рассказал. Вон в тот дом вроде бы они хотели забраться.
И махнул рукой в сторону загадочной дачи.
— Так вот в чем дело, — сказала фрау. — Соседка сдала комнаты даме с детьми и одинокой даме. Сегодня она приходила ко мне в расстройстве — одинокая дама собрала вещи и уехала, не предупредив. До такой степени перепугалась, представляете — ночью стрельба, злодеи лезут в дом. Но соседка об этом ничего не говорила.
— И не заплатила за комнату? — увиливая от объяснений, спросил Лабрюйер.
— Нет, за комнату она как раз заплатила до августа. Она говорила, правда, что может уступить на время комнату своему брату, но отчего бы не предупредить?
— Главное — что соседка не понесла убытка, — нравоучительно заметил Лабрюйер. — Особы, которые летом сдают комнаты, должны быть очень осторожны.
— Да, да!
И ему пришлось выслушать путаную историю о семействе, которое сбежало, не заплатив, было найдено случайно, преследовалось чуть ли не до Либавы, и понять итог дела он не сумел, как ни пытался.
Стрельский принес баночку мази, Лабрюйер растер ею ногу, сам ее перебинтовал, как умел, а вскоре приехали Славский и Водолеев.
— Он самый, — сказал Славский. — В моем пиджаке и жилете!
— И в моих запонках, — добавил Водолеев. — Предлагаю деньги, собранные для Валентиночки, пустить на похороны. Потому что второй такой царский жест мне уже не по карману.
Глава двадцать четвертая
Если бы в этот вечер был спектакль или концерт — публика освистала бы кокшаровскую труппу, потому что настроение у артистов было препоганое. Приехал Маркус, заперся с Кокшаровым, они судили и рядили, как быть. Селецкая еще в тюрьме, Енисеев сбежал, Полидоро — также, Лиодоров мертв, Лабрюйер охромел, а Тамарочка сидит в башне на чердаке и боится слезать, потому что ей примерещились какие-то выстрелы. И кто же способен выйти на сцену? Эстергази во всем блеске огромных стразов, почтенный Стрельский, неопытный Николев и Андриан Славский, который и собой хорош, и поет неплохо, но в одиночку концерт не спасет.
По всему выходило, что нужно Маркусу искать еще кого-то, чтобы зал в самое бойкое время не простаивал зря.
