— Хм… — сказал на это Кокшаров. — Господа, сами видите наше положение. Еще и мадам Полидоро утратить — там нам придется на паперти подаяние просить, изображая слепцов и увечных.
— А публике она нравится, — поддержал Славский.
— И у нее прелестные ножки, — добавил Стрельский. — Иван, будь вершителем судеб человеческих! Не отдавай газель на растерзание индюку!
— Кыш, индюк, кыш! — закричал Савелий Водолеев. — Пошла вон, глупая птица!
Директор мужской гимназии не имел опыта споров с артистами. Он мог призвать к порядку подчиненных — гимназистов и преподавателей. Но эти-то от него не зависели, из его рук не кормились, и родителей, которые устроили бы им взбучку, тоже не имели.
Дальше начался кавардак — Валевича гнали прочь свистом и слали ему вслед разнообразные пожелания.
— Вот такие мы и есть, — сказал Стрельский Лабрюйеру. — А завтра опять разругаемся из-за ерунды. Тонкие души, мой юный друг, весьма, весьма тонкие…
— Он может завтра пойти в участок и наябедничать, — заметил Лабрюйер.
— На здоровье! — от души пожелал Стрельский.
И все отправились спать.
Рано утром Лабрюйер растолкал Стрельского и очень деликатно постучал в дверь фрау Хаберманн. Пока собирались, прибыл синий «Руссо-Балт». Но когда стали в него усаживаться, как два чертика из табакерки, возникли Танюша и Николев. Они держались за руки.
— Александр Иванович, возьмите нас с собой, — попросила Танюша. — Я знаю, вы на ипподром едете. Возьмите, а? Пока Терская спит… Она уже поняла, что возражать бесполезно, только вы же ее знаете — она еще недели две будет сцены устраивать.
— Куда же вас усадить?
— Мы на пол сядем, правда, Алешенька? Я же совсем легонькая, и фрау легонькая, мы с ней вдвоем — как один человек обычного веса. Ну, Александр Иванович!.. Ну, миленький! Ах, какой вы душка!
Танюша даже не по лицу, не по улыбке, а по едва уловимому движению губ поняла, что Лабрюйер не возражает.
Глава двадцать пятая
По дороге Лабрюйер с любопытством поглядывал на Танюшу и Николева. Стрельский задремал, фрау Хаберманн молчала и вздыхала, а эти двое потихоньку переговаривались, причем Алеша даже держал Танюшу за руку.
Насколько Лабрюйер понимал девушку, она чего-то наобещала Николеву, лишь бы не мешал поступить в летную школу.
Когда «Руссо-Балт» катил по мосту, Лабрюйер изучал условия, позволявшие или же не позволявшие сбросить в воду тело. Решил, что раз тело вывозили утром, то вряд ли «катафалк» стал устраивать посреди моста этакое представление, — хотя машин на штранд приезжает немного, где гарантия, что в самую неподходящую минуту вдруг не всползет на мост какой-нибудь старый неторопливый «бенц» и там не застрянет? Опять же, телеги, на которых возят провиант и фураж. Опять же, извозчики… Похоже, «катафалк» съехал на берег и там отправил труп в плавание — потому и не унесло его в залив.
С вечера Линдер и Лабрюйер договорились, что автомобиль к ипподрому подъедет с черного хода — поближе к конюшням и сараям. Мало было надежды, что конюх Авотинг вместе с нарядной публикой сидит на трибуне и таращится на аэропланы. А вот застать его у конских стойл, в манеже или в шорной было куда реальнее. Агент Фирст должен был ждать у тех самых ворот, через которые на ипподром проникла Танюша.
Но его не было.
Лабрюйер достал часы и понял, что «Руссо-Балт» примчался раньше назначенного времени. До появления агента на извозчике было с четверть часа.
— Просыпайтесь, Стрельский, — сказал Лабрюйер. — Фрау Хаберманн, мы пойдем на ипподром и через четверть часа вернемся. Никуда не уходите, вообще не покидайте автомобиля.
— Мне тут стоять? — спросил шофер.
— Тут, Вилли, а что?
— Телеги с сеном тащатся, — со всем презрением владельца автомобиля к гужевому транспорту сказал шофер. — Вон, на повороте. Будут въезжать в ворота — обязательно меня заденут. Я вон там встану.
Вспомнив, что дал Фирсту полное описание «Руссо-Балта», Лабрюйер возражать не стал.
— Когда приедет господин на извозчике и будет меня спрашивать, пусть подойдет. Да, чуть не забыл! Газеты с рекламными страницами!
— Вот, я нарочно вырезаю и складываю в папку.
— Спасибо. Тамарочка, Николев! Стойте!
Пока Лабрюйер говорил с шофером и забирал картонную папку, Танюша увлекла Николева в приоткрытые ворота ипподрома. Лабрюйер вздохнул: умение держать мужчину в послушании девица, как видно, унаследовала от Терской.
— О-хо-хо, — проскрипел Стрельский. — Ну, пойдем искать конского эскулапа…
Как и следовало ожидать, Танюша потащила супруга к ангару и мастерским, где могла с гордостью представить его Зверевой и Слюсаренко. Они сперва шли, потом побежали и скрылись из виду.
— Что там говорил Фальстаф? — вдруг сам себя спросил Стрельский. — «Когда моя талия была не толще орлиной лапы…» Двадцать лет назад и я бы так бегал… А теперь должен брести, как усталый пилигрим…
Лабрюйер не имел дела с Фальстафом, но общий смысл тоски об ушедшей молодости понял.
— И ладно бы по тротуару. А тут ведь — солома вперемешку с навозом, или не солома? — Стрельский комично принюхался.
— Насколько я знаю, в здешних краях часто используют торф. Пошли, пока телеги не притащились. А то придется ждать, пока они проползут в ворота.
Лабрюйер взял из автомобиля свою щегольскую тросточку. Покупал — думал, что с ней будет больше соответствовать образу артиста. А вот ведь и пригодилась.
Войдя на территорию ипподрома, Лабрюйер со Стрельским стазу увидели человека, который мог знать про конюха Авотинга. Навстречу им шел высокий парень с навозными вилами на плече — небритый, в холщовых штанах, опорках на босу ногу, расхристанной рубахе и картузе — вроде тех, которые носят здешние крестьяне.
— Послушай, милейший, — обратился к нему Лабрюйер, и тем разговор кончился: парень замотал головой, замычал, показывая рукой на рот, и все это проделал так выразительно, что Лабрюйер сообразил: это глухонемой.
Парень ушел за ворота — видимо, встречать телеги, а Лабрюйер и Стрельский направились к длинному зданию, которое могло быть только конюшней, прошли вдоль длинной стены с маленькими окошками на высоте головы Стрельского, повернули за угол и заглянули в широкие двери, больше похожие на ворота.
Конюшня оказалась сквозной — в другом торце здания тоже были распахнутые ворота. Там возле шорной собрались мужчины — судя по доносящимся нервным голосам, обсуждали какое-то лошадиное недоразумение. Лабрюйер посмотрел себе под ноги — и понял, что через всю конюшню не пойдет. Попав в кокшаровскую труппу, он с первых же денег принарядился и вовсе не хотел пачкать красивые туфли.
Стрельский был того же мнения.
