Пока они обходили конюшню, спор кончился. И у ворот Лабрюйер столкнулся с человеком, вид которого его озадачил.
Танюша, рассказывая, как ночевала в сенном сарае, говорила, что не сразу опознала в человеке с фонариком Енисеева, был под подозрением еще кто-то длинноногий. И вот он явился — в жокейском сюртучке, в высоких сапогах, красивый настолько, что даже Лабрюйер, не склонный восхищаться мужской красой, оценил это.
— Добрый день. Мы ищем конюха Авотинга, — обратился к красавцу Лабрюйер.
— Авотинг в шорной, господа, — любезно ответил красавец и ушел к манежу, где берейторы работали с лошадьми, обучая их брать препятствия, а у ворот собралось несколько всадников на породистых лошадях.
— Аристократ, — заметил Стрельский. — Порода чувствуется.
— Или воспитание.
— Нет, это кровь. Я на всяких франтов нагляделся. Бывает еще, что в простом семействе вдруг девочка или мальчик — словно феи дитя подбросили. Чаще всего этому имеется простейшее объяснение… — Стрельский усмехнулся. — Наш Алоиз Дитрихс, я полагаю, тоже из таких деток. Вырос в занюханном городишке, воспитания почитай что не получил, а какая выправка! Ведь безукоризненно московского недоросля изобразил! А речь какова? Способность к языкам тоже по наследству передается. Покойный Лиодоров никак французский одолеть не мог. А Савелий два дня с цыганами побалакает — и уже сам по-цыгански трещит, с грузинами — по-грузински. Сам не понимает, на что ему от Бога такая способность дадена…
Они вошли в конюшню и опять спросили про Авотинга. Им указали на коренастого низкорослого дедка с желто-седыми усами, в старой тужурке, в высоких сапогах, в фуражке, когда-то бывшей форменной, но лишенной кокарды или хоть бляхи на околыше. Авотинг выслушал Лабрюйера, но окончательно понял — лишь когда Лабрюйер показал на колено Стрельского и свою щиколотку.
— Вы не знаете чухонского языка? — спросил Стрельский.
— Здесь не чухонский, здесь латышский. Я несколько слов употребил, если вы заметили. Но слова «щиколотка» я просто не знаю, и слово «ревматизм» в латышском языке, боюсь, отсутствует, а мазь они сами на немецкий лад называют.
Авотинг пошел в какую-то конурку возле шорной, вынес завязанную тряпочкой стеклянную банку, назвал цену. Мазь действительно оказалась вонючей.
— Лошадям-то все едино, а нам как, этой дрянью намазавшись, на сцену выходить? — спросил Стрельский, пока Лабрюйер расплачивался. — Дамы нас убьют.
— Намажемся на ночь глядя. Авось к утру выветрится.
Ровно пять секунд спустя Лабрюйер понял свою ошибку. Нужно было отложить покупку мази до того времени, как при помощи Танюши удастся хоть что-то выяснить про черный «катафалк». А слоняться по ипподрому, имея при себе такое вонючее сокровище, — сомнительная радость.
Он стоял с банкой в руке возле входа в конюшню и морщился. Стрельский предусмотрительно отошел.
— Посторонитесь, — сказали Лабрюйеру сзади. Он обернулся и понял: посторониться нужно, потому что выводят красивую и игривую кобылку, оседланную дамским седлом.
Среди наездников, составивших Рижское общество верховой езды, были и дамы. Некоторые из них, самые отчаянные любительницы, одевались по-мужски. Но не все хотели хвастаться стройными ножками в кавалерийских сапогах.
Дама, для которой оседлали вороную кобылку, вышла на крыльцо опрятного домика, в котором она переодевалась. На ней была голубовато-серая «амазонка», волосы собраны в плотный узел, черный цилиндр с вуалью надвинут на лоб. Эта тонкая и безупречно одетая дама свысока поглядела на Лабрюйера — и вдруг он вспомнил Лореляй. Та назвала мнимую «Генриэтту» дорогой шлюхой, и Лабрюйер тогда не совсем понял, что имеется в виду; зная Лореляй, можно было подумать, что на «Генриэтте» дорогие украшения и костюм сшит из лучшей ткани. Но вдруг его осенило: именно так и выглядит нынешняя «дорогая шлюха»: ничего лишнего, тонкий стан, узкие бедра, ледяной взгляд, безупречность во всем, ни малейшей попытки употребить средства банальной женственности: все эти ленточки, бантики, кружавчики, драгоценности с утра, румяна для округления щечек. Кто-то другой принял бы наездницу за аристократку, но аристократка нигде и никогда не появляется в одиночестве, при ней всегда двое мужчин-родственников или родственница, возможно — компаньонка. Стало быть — дорогая шлюха… редкая птичка в здешних краях, столичная штучка, пожирательница герцогов и банкиров…
Молодой конюх подсадил ее в седло при помощи «замка» из соединенных рук. Она что-то сказала ему и поехала к манежу, к своим знакомцам.
— Чудная блондиночка, — сказал Стрельский. — И до чего же похожа на нашу соседку — помните?
— Похоже, это она и есть… — пробормотал Лабрюйер. — Проклятая мазь…
Тут до него дошло, что мазь нужно отнести в автомобиль, а заодно и сдать фрау Хаберманн с рук на руки Фирсту, который наверняка приехал.
— Стойте тут, — велел он Стрельскому и дал ему папку с вырезками, — я только отнесу это снадобье…
Прихрамывая и опираясь на трость, Лабрюйер быстро пошел к воротам, держа банку на вытянутой руке. В голове его уже складывался план: изловить Танюшу, показать ей картинки, с самой подходящей обойти весь здешний народ, а Фирсту сказать, чтобы Линдер прислал пару человек на ипподром: кто-то должен взять под наблюдение дорогую шлюху, кто-то — перенять сведения и действия, связанные с «катафалком». И в голове уже складывалась записка, которую Фирст отвезет Линдеру…
Телеги уже вползли, в распахнутые ворота Лабрюйер увидел «Руссо-Балт». Правая дверца автомобиля была отворена, внутри не было никого — ни шофера Вилли, ни фрау Хаберманн.
— Ни черта себе… — пробормотал Лабрюйер и перешел на бег, наподобие вороньей припрыжки.
Что могло случиться? Отчего автомобиль стоит пустой?
Слава богу, следов крови на кожаных сиденьях не было.
Лабрюйер знал Вилли Мюллера не первый день. Это был холостяк, вроде самого Лабрюйера, только помешанный на технике и механике. Если бы понадобилось вылизывать «Руссо-Балт» языком — он бы это делал. Помешательство привело к тому, что он, купив автомобиль, оставил докучную должность бухгалтера и зарабатывал на жизнь частным извозом: имел свою клиентуру, выполнял поручения инспекторов сыскной полиции. Лучшим же занятием для него было — участвовать в обкатке новых моделей «Руссо-Балта», для которой его и еще несколько таких же фанатиков особо приглашали. Что могло заставить его бросить автомобиль — Лабрюйер и вообразить не мог.
Он обошел «Руссо-Балт» и никаких следов побоища не обнаружил.
Со стороны Анненхофского переезда послышался стук копыт. Из-за поворота появилась бричка ормана. Через две минуты она остановилась возле «Руссо-Балта», и наземь соскочил Фирст.
— Доброе утро, господин Гроссмайстер. Где почтенная фрау?
— Здравствуйте, Фирст. Ничего доброго в этом утре нет — фрау пропала, и Вилли Мюллер — с ней вместе. Нужно искать.
