— Вы приглашаете меня с собой? — осведомился Стрельский. — Со всеми моими ревматизмами, куриной слепотой и старческим недержанием всего на свете?
— Я бы не осмелился, но в вашем взоре вижу снисходительность…
— В моем взоре вы видите безумие, — поправил старый артист. — Но я не хочу отпускать вас одного. В случае… в неприятном случае я хоть подниму тревогу… Но билеты за ваш счет.
— Тогда — идем на станцию, — сказал Енисеев. — Прощайте, брат Аякс. Я вам за все благодарен, даже искренне благодарен, но вы твердо решили, что нам не по пути. Пусть так.
— Деньги возьмите, — буркнул Лабрюйер.
— Это — в оплату за ваши труды.
Тут по каменному спуску прибежал старик-сторож и на дурном немецком осведомился насчет стрельбы.
— Это там, дальше, — сказал ему Енисеев, махнув рукой куда-то в сторону острова Эзель.
— У нас и ружьишка-то нет, — по-русски добавил Стрельский.
Они пошли вслед за успокоенным сторожем.
Лабрюйер остался у скамьи.
— Ну и черт с вами, — проворчал он. То, что оставалось от вечера, следовало употребить с большей пользой для себя — забравшись в дальний угол двора, смазать конским снадобьем ногу, а потом спокойно в одиночестве выкурить пару папирос. А может, и побольше — чтобы забить скверный запах. Мало надежды, что он выветрится, но хоть ослабнет.
Он вышел на полосу влажного песка, решив, что неторопливая прогулка вдоль гладкого мелководья на сон грядущий — именно то, что требуется господину средних лет, у которого побаливает нога, а на душе — кавардак. Но побрел он почему-то не в сторону Майоренхофа, а в сторону Дуббельна: «Мариенбад» формально относился к Дуббельну, хотя был выстроен почти посередке между этими двумя станциями.
Возле дуббельнского вокзала он мог взять извозчика и доехать до артистических дач.
Орман имел хорошую лошадь и довез Лабрюйера довольно быстро. Поблизости от майоренхофской станции он спросил, по какой улице ехать — Йоменской или Морской. Лабрюйер понимал, что короче — по Морской, но хотел продлить удовольствие от поездки, не так уж много у него в жизни было за последнее время удовольствий.
Он чувствовал, что как-то неправильно расстался с Енисеевым, но бросать деньги в наглую морду, именно в эту наглую морду, было нелепо — Енисеев бы счел ниже достоинства нагнуться за ними.
— Где поворачивать? — спросил орман, и Лабрюейр от задумчивости не сразу указал нужный перекресток.
Он никогда не знал названий узких улочек, что вели к морю. Даже в Майоренхофе эти улочки были простенькие, не мощеные, без тротуаров, с бурьяном вдоль дощатых заборов, а кое-где — с белым шиповником; совсем скромные улочки, не променады, как Йоменская или Морская, и с колдобинами, на которых колыхалась замедлившая ход бричка. Лабрюйер, покачиваясь на сиденье, уже предвкушал обещанные себе папиросы, орман опять спросил, где поворачивать, услышал «налево», и четверть минуты спустя бричка остановилась. Лабрюйер встал, желая спуститься по двум ступенькам, и увидел, как из калитки мужской дачи выскакивает приземистая фигурка с большим саквояжем.
Все бы ничего, но человек этот быстро и пугливо огляделся — как будто в такое время кто-то мог его видеть. Если бы не повадка воришки, покидающего ограбленный дом с добычей, Лабрюйер бы не обратил внимания — мало ли кто забрел к господам артистам в гости, особенно если взял с собой побольше пива. Но он вгляделся — и узнал Савелия Водолеева.
Водолеев быстро перешел Морскую по диагонали, и Лабрюйер увидел, что спешит он к какой-то черной глыбе, которой еще утром тут не было. Но у глыбы, когда он был совсем близко, зажглись фары — и оказалось, что это проклятый «катафалк». Савелий закинул саквояж в автомобиль, влез сам, и «катафалк» с места взял хорошую скорость, помчался в сторону Эдинбурга и Бильдерингсхофа.
Первая мысль у Лабрюйера была совсем глупая: чего Савелий в такое время собрался делать в Бильдерингсхофе, в зале Маркуса? А вот вторая была поумнее: «катафалк» пролетит эти станции стрелой и остановится лишь у ипподрома.
Была и третья мысль: не начхать ли, не наплевать ли на всю эту историю с высокой колокольни? Случайный заработок — к чему он обязывает? Ведь и бумаг-то с Кокшаровым подписано не было! Отчего человек, который уже давно не служит в сыскной полиции, должен до конца распутывать это дело? Удалось помочь Селецкой — и ладно.
И тут случилось чудо.
Дамы еще не угомонились, вышли на сон грядущий подышать свежим воздухом. А может, гуляли по пляжу, как положено настоящим дачницам. Настроение у них было романтическое, в небе висела прекрасная луна, благоухал шиповник — и Терская запела:
— Льет жемчужный свет луна, в лагуну смотрят звезды…
— …ночь дыханьем роз полна… — вовремя и в нужной тональности подхватила Эстергази.
— …мечтам любви верна… — это уже звоном хрустального колокольчика вплелся голос Генриэтты Эстергази. — Жизнь промчится, как волна…
— …вдыхай же этот воздух… — четвертый был голос Селецкой.
Она оживала, она уже могла петь о любви!
Четыре незримые женщины, немало испытавшие, пели «Баркаролу» и звали любовь: уже ни во что не верящая, разумная и практичная Зинаида Терская, смешная Лариса, нервная беглянка Генриэтта, печальная Валентина; четыре актерки, потрепанные жизнью и избалованные аплодисментами, и как же точно, как безупречно звучала стихийная и непредсказуемая «Баркарола»…
— К эдинбургской станции, — вдруг сказал орману Лабрюйер. — Может быть, поезд опоздает…
— Как угодно, — отвечал орман. Он был доволен — на станции больше надежды обрести припозднившегося седока.
И поезд действительно опоздал!
Это был уговор с судьбой — если удастся, предупредить треклятого Енисеева, что этой ночью в списке трупов прибавится еще один. Когда осведомитель больше не нужен — его уничтожают. А когда он не нужен? Если некое дело, в котором требовались поставляемые им сведения, завершено.
Лабрюйер забрался в последний вагон. И, глядя в темное окно, пообещал своему отражению, что это — последний эпизод его участия в путаных делах Енисеева. В конце концов, полученные деньги ему нужны — и их нужно хоть в какой-то мере отработать.
Когда поезд остановился в Солитюде, пассажиров на перрон вышло ровно пятеро, из них двое вытащили из вагона велосипеды. Поезд тронулся, пассажиры посмотрели друг на друга, и один из них так расхохотался, что едва ли не заглушил паровозный гудок.
— Я должен был догадаться, должен был! — сквозь смех выкрикивал он. — Ну, детки, ну, детки!..
Лабрюйер, пока Танюша и Николев возились с велосипедами, быстро подошел к Енисееву.
— Они увезли Водолеева, — тихо сказал он.
— Живого?
— Пока — да.
— Понимаете, что это значит?
