— Вы хотите, чтобы и я с ним на верную смерть пошел? — осведомился Лабрюйер.
— Втроем мы не пропадем!
— Вот только сумасшедшего нам в компании недоставало, брат Аякс, — сказал Енисеев. — Держите его покрепче, а я пошел.
— Несчастный! Подстрелят вас, как куропатку! — возмутился Стрельский. — Вы ведь даже простейшую военную хитрость придумать не в состоянии!
— Кто — я не в состоянии придумать военную хитрость?
— Вы! — торжественно объявил Стрельский.
— Ясно. Я, прослужив столько лет… а, да неважно, сколько! Я — не в состоянии, а вы, артист погорелого театра, — в состоянии?
Стрельскому удалось-таки разозлить Енисеева.
— Ну да, мы — артисты, и наше место — в буфете, — высокомерно сказал Стрельский. — Да, господа… но мы — не просто артисты… и сам я, лично, в юные годы играл в «Гамлете»!
— Я даже вообразить себе не могу эту роль… — фыркнул Лабрюйер, которому уже стало жаль Енисеева.
— Отчего же? Повторяю — я был очень молод, я был еще дитя, я рвался на сцену, я бредил ароматом кулис! Вот как наш Николев. И для меня, с моим трагическим ростом и полным неумением играть, роль в «Гамлете» нашлась!
— Тень отца Гамлета! — воскликнул Енисеев. — Да отвяжитесь вы, Христа ради!
— Вот именно! Я горжусь, что впервые вышел на сцену в трагедии Шекспира! Мне было шестнадцать лет, господа! Так вот, о чем это я? Я в этих ваших криминальных делах ничего не смыслю, но я артист. И я знаю то, что вам, простым смертным, и не снилось. Так вот, я играл в «Гамлете»…
— Ступайте, Енисеев, — сказал Лабрюйер — А я его задержу.
— Благодарю, — Енисеев даже поклонился. — Мы потом охотно послушаем ваши мемуары, Стрельский. А сейчас…
— Но дайте же закончить! — Стрельский так повысил голос, что его бас стал подобен грому небесному. — Я играл в «Гамлете», да! И мне, сопляку, доверяли самому накладывать грим на рожу! Я очень скоро выучился! И я имел больше успеха, чем вся остальная труппа! Гамлет и Горацио рядом со мной были — пустое место! Дамы, когда я появлялся, кричали и падали в обморок!
— Это уже любопытно! — воскликнул Енисеев. — Смертных случаев не наблюдалось?
— Бог миловал. Ну так вот, господа, в то незабвенное время, когда я играл в «Гамлете»…
— Бегите! — вскрикнул Лабрюйер. — Бегите отсюда!
И обхватил Стрельского обеими руками.
— Бегу!
— Стойте! — загремел Стрельский вслед Енисееву. — Стойте, несчастный! Когда я играл тень отца Гамлета, я выучился накладывать черепной грим!
Енисеев ухватился за ствол молоденькой липы и так остановил свой бег.
— Какой-какой грим? — в изумлении спросил он.
— Черепной, господа! — с гордостью повторил Стрельский. — Я делал из своей шестнадцатилетней рожи со щеками пухлыми, как задница купидончика, натуральный череп! И я берусь изготовить из вашей образины то же самое!
— Он прав, черт побери! — до Енисеева сразу дошла польза черепного грима. — С такой образиной можно преспокойно слоняться ночью где угодно! На конюшнях ночью дневальничают простые парни. Я не сомневаюсь, что все они прикормлены. Но никому и в голову не придет хватать гуляющий скелет! А как?..
— Углем! У меня и спички есть! — обрадовался Стрельский. — Нужны хотя бы сухие веточки.
Лабрюйеру это показалось забавно, он достал фонарик, и четверть часа спустя чуть ли не в канаве, куда забрались, чтобы огонь не был виден, уже горел крошечный костерок.
Стрельский, получив обугленные палочки, взялся за работу и скоро разрисовал Енисеева так, что Лабрюйер ахнул: череп, натуральный, как в анатомическом кабинете! И даже усы Енисеева, пышные, но какого-то бурого цвета, как и редеющие волосы, не повредили этой иллюзии — Стрельский сумел с ними справиться.
— Хорош ли я собой? — весело спросил Енисеев.
— Вам к лицу. Только руками не хватайтесь.
Тут Стрельский мазнул угольком по физиономии Лабрюйера.
— Стойте, стойте, вот так, вот так! — приговаривал он, трудясь.
— Да вы с ума сошли! — воскликнул Лабрюйер. — Мне-то оно на что?
— Господин Аякс, я этого не желал! — сказал Енисеев. — Вы тоже прелесть какой хорошенький, но я в вашей помощи не нуждаюсь.
— Естественно. Вы и без моей помощи дадите себя пристрелить, — неизвестно зачем брякнул Лабрюйер.
— А теперь, господа, проделайте то же со мной! — потребовал Стрельский.
Вот так и вышло, что оба Аякса разом ударились в бегство и опомнились, лишь пробежав метров двести, там, где забор ипподрома чуть ли не вплотную подходил к железной дороге.
— Надеюсь, не догонит, — сказал Лабрюйер. — Вот ведь чудак.
— Но чудак находчивый.
Они помолчали.
— Тут рядом есть превосходная дырка в заборе, — обращаясь к луне в небесах, задумчиво молвил Енисеев.
— Вы, смотрю, хорошо знаете здешнюю географию.
— Но лучше бы пройти до другой дырки, которая ближе к конюшням и ангару. Мерзавцы вьют свои петли вокруг ангара господина Калепа, в котором стоят три «фармана». Их постоянно совершенствуют по чертежам, которые привозит Калеп, и также подвешивают моторы, которые доставляются с его завода. А чертежи Калепа — обработанные им наброски госпожи Зверевой. Дама-конструктор — вы это можете вообразить? А она — удивительно талантливый конструктор. Не с бухты-барахты наше военное ведомство ей покровительствует. «Фарман» — аэроплан, и без того подходящий для разведки, а она доведет его до идеального состояния. Уже и теперь видно, что он с укороченными крыльями быстр, ловок, увертлив. Я, тайно бывая здесь, делал рисунки и видел, как меняется ее замысел.
Лабрюйер ничего не сказал.
Он уже понимал, кем может быть Енисеев. Но не совсем — кто мерзавцы.
Живя в благополучной Риге, занятый только своими делами, он менее всего беспокоился о политике. И когда при нем толковали о близости войны — не принимал всерьез.
Когда сильные державы объединяются, когда в ответ на появление Тройственного союза, включающего в себя Германию, Австро-Венгрию и Италию, рождается Антанта, сиречь «согласие», и этим согласием связаны меж собой Российская империя, Великобритания и Франция, то всякому ясно — рано или поздно вспыхнет крошечный огонек, кто-то допустит ошибку, кто-то подстроит провокацию, и вдруг вспыхнет огромный пожар. Однако пока это — лишь тема мужских бесед за рюмкой коньяка и трубкой, простой обыватель, а Лабрюйер был именно обывателем, особо не беспокоится.
И вот завтрашняя война тихонько постучала в ворота.
— Это мой аэроплан-разведчик, — сказала она. — Это для меня его готовят, это моя любимая игрушка…
Видимо, тревожные размышления как-то отразились на лице Лабрюйера, невзирая на черепной грим.
