— Ты не из цыган, часом? — спросил он Енисеева. — Очень ловко автомобили угоняешь.
— Этот ферлакур и ловелас знает толк в технике. Автомобиль-то прекрасный! Он сотню верст в час делает, представляешь?
— Просто взял самый дорогой из бахвальства. Я рижских бюргеров изучил — из экономии могут есть одну вареную картошку, а ради бахвальства вдруг закатить банкет на сто персон.
— Отдыхай, брат Аякс, нам предстоит бурная ночь. Ты умеешь заставлять себя спать?
— Не приходилось.
— Жаль. Как лучше выехать к Зассенхофу?
— Хочешь как-то объехать привокзальную площадь?
— Береженого Бог бережет. А нам нужно поскорее попасть на ипподром. Черт его, Дитрихса, знает, какие инструкции он получил от своего австрийского начальства. Что, если ему велено при неудаче убить наших авиаторов?
— Боже упаси…
— Конечно, Зверева и Калеп им нужны живые. Гениальные конструкторы, говорят, я в этом плохо смыслю. Соблазнить Звереву трудно — она недавно со Слюсаренко повенчалась, хотя они это от публики скрывают. Незамужняя авиатрисса больше внимания привлекает, наверно. Таубе и так и сяк пытался, а он мужчина опытный — и слезу в голосе подпустить умеет почище нашего Славского. Знаешь, что она ему ответила? «Я дочь русского офицера и жена русского авиатора», — вот что ответила. И — все, и не поспоришь! А Калеп упрям, как все чухонцы, вместе взятые. Он эстляндец, если что сказал, если на чем стоит — его уж с места не сдвинешь. Если бы я знал… Я бы Митьку вызвал, Акимыча, Кравчука… Проворонил, зевнул, старый осел… Не иначе, как с тобой на штранде последние мозги пропил… Мог же понять, для чего Таубе позвал их всех в ресторан — отмечать изобретение какого-то винтика, или болтика, или заклепки. Митька довел их до ресторана и там оставил. Проще простого подлить в бокалы какой-нибудь дряни. И проснутся наши романтики уже в Германии… А шиш вам! Шиш! Вот такущий русский шиш!
— Их могут задержать на привокзальной площади! — сообразил Лабрюйер. — Ведь этот чертов «катафалк» агенты по всей Риге ищут! А он меченый!
— Знать бы еще, кто в «катафалке». Сам Таубе — или кого-то другого за руль посадил.
— Дитрихса?
— Дитрихс, по-моему, на мотоциклете. Если он — «Кентавр», то, может, не в лошадях дело. Может, за мотоциклетную езду прозвища удостоился. Чтобы стать отличным наездником, с детства нужно учиться, а у него в детстве берейтора и своей лошади не было.
— Точно ли он — «Кентавр»?
— А что?
— Там другой наездник есть. Тамарочка говорила — тоже под Звереву клинья подбивал…
— Любопытно…
— И наездница есть.
— Наездница — Альда, это я точно знаю. Та еще искусительница! Наше счастье — Володя Слюсаренко до того аэропланами и супругой занят, что просто не понял, чего она своими маневрами добивается… ну вот, выпутались из закоулков… Теперь — аллюр три креста!
«Шевроле сикс» и впрямь был замечательный автомобиль.
Лабрюйеру никогда еще не доводилось носиться с такой невероятной скоростью, да еще ночью. Скорость рождает в душе восторг — это он знал, но что восторг может вознести к сияющим высотам безумия — не подозревал.
Дорога до недавно выстроенного краснокирпичного хаккенсбергского рынка на одном отрезке была почти прямой, и от скорости возникло ощущение полета. А в полете, как известно, хочется петь.
Захотелось сразу обоим.
— Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво! — не столько запел, сколько заорал Енисеев, пролетая мимо рынка.
— Два Аякса два! Да два Аякса два! — подхватил совсем ошалевший Лабрюйер, и дальше они голосили на весь тихий и сонный Хаккенсберг:
— О нас победная слава, бедная слава, бедная слава! Лестная молва, да — лестная молва! Готовы на бой кровавый за свои права! Мы шествуем величаво!..
— Стой, стой! — рявкнул Лабрюйер. — Куда?! Направо! Да потише едь!
Он сам не слишком хорошо ориентировался в узких улочках этой части Задвинья и только примерно представлял себе, в которой стороне ипподром.
Кварталы одноэтажных домиков, окруженных садами, кончились, перед автомобилем оказался луг, по краю которого шла улица — с одной стороны за дощатыми заборами стояли ровным рядом деревянные дома.
— Где мы? — спросил Енисеев.
— Переезд мы проскочили. Это, выходит, уже Торенсберг… Узнал, точно! Это Кандауская улица. А ипподром вон там… Где-то там…
— Не дай нам бог его проскочить. А железная дорога?
— Там. Справа.
— Ну, ты у нас Аякс Сусанин. Показывай, где она. Поедем вдоль рельсов, тогда не проскочим мимо. И подкрадемся — откуда нас не ждали…
— Там только тропа, по ней велосипедисты ездят.
— Я не хочу всю ночь носиться непонятно где. Если проскочим ипподром — куда нас занесет? В Митаву?
Лабрюйер представил себе карту окрестностей и согласился — и это еще хорошо, если удастся затормозить об Митаву, можно сгоряча и дальше унестись. На проселочных дорогах не написано, куда они ведут.
Оказалось, до железной дороги можно доехать спокойно, и Кандауская улица продолжается по ту сторону рельсов.
— Нам туда не надо, — сказал Енисеев. — Ну, Господи благослови! Держись, Сусанин!
Широкий и тяжелый автомобиль сперва со скоростью пешехода, потом чуть быстрее, накренившись, правыми колесами по насыпи, покатил по тропе.
— Следи за канавой, Сусанин! Ну, разом — мы шествуем величаво, ем величаво!..
Лихой восторг Енисеева был заразителен — и они пели, пока не наползли на тропу высокие кусты. Енисеев решил их попросту смять, а напрасно — именно за ними был высокий и крутой берег сопровождавшей железнодорожное полотно канавы. Левые колеса решительно съехали туда, «шевроле сикс» встал, едва не опрокидываясь набок.
— Приплыли! — весело сообщил Енисеев. — Вылезай, брат Аякс, только осторожно! Где ипподром?
— До него с полверсты. А то и меньше.
— Прекрасно! Пошли шествовать!
— Пошли!
Приближаясь к ипподрому, Аяксы уже не пели.
Найдя дырку в заборе, Енисеев и Лабрюйер молча перебегали от сарая к сараю, продвигаясь к тем, которые выстроил Калеп для нужд авиаторов.
— Понять бы, куда они посадили авиаторов, — прошептал Енисеев.
— Понять бы, где «катафалк», — шепотом ответил Лабрюйер. — Могут они вывезти авиаторов на «катафалке»?
— Загнанная в угол кошка становится опаснее льва. Так что могут… Надеюсь, что третьего автомобиля про запас у них нет…
Вдруг Аяксы разом остановились.
— Что за черт? — спросил Енисеев. — Зачем они ворота отворяют?
И точно — скрип был такой, что ни с чем иным не спутаешь.
