«Фарманы» стояли в большом высоком сарае и в сооружении, которое Калеп нарочно спроектировал для этой цели. Он даже запатентовал свое здание, пригодное для содержания десятка аэропланов, под названием «ангар».
Из сарая вышел низкорослый человек с электрическим фонариком. Он освещал утоптанную дорожку к летному полю. Затем в воротах показался и сам «фарман». Разглядеть лица тех, кто его катил, было пока невозможно. А фонарик держал Водолеев.
— Но это же безумие… — прошептал Енисеев.
Тут в свете фонаря появилось и пропало лицо Таубе.
— Что они затеяли? — почти беззвучно спросил Лабрюйер.
— Похоже, они потеряли свой «форд». Какого черта ты натравил на них полицию?
— А что я еще мог сделать?
— Если их задержали с «фордом» на привокзальной площади, то, выходит, Дитрихс привез Таубе на мотоциклете… И у них теперь остался один шанс вывезти хоть кого-то из авиаторов…
— Какой?
— А ты еще не догадался?
Глава тридцать третья
Лабрюйер догадался, но сам себе не верил — это же невозможно. Он знал, что и Зверева, и Слюсаренко берут пассажиров — двух человек «фарман» поднимет и унесет. Но для того чтобы пилотировать «фарман», да еще ночью, нужно быть Лидией Зверевой или Владимиром Слюсаренко.
— Черт бы их побрал… Из трех аэропланов они взяли именно тот, с которым ставили удачные опыты. Видишь — короткокрылый…
— Я в них ничего не смыслю.
— Зато я уже смыслю.
— Но как они заставят авиаторов лететь?
— И заставлять не надо. Таубе поднимался со Зверевой пассажиром, она учила его летать.
— Ты думаешь, аэроплан за ночь долетит до германской границы?
— Даже если до Либавы — и то уже гадко… Потому что в Либаве наверняка сидят люди господина Ронге, а мы не знаем, кто именно. В общем, надо действовать.
Лабрюйер понимал — конюхи на ипподроме куплены с потрохами. Они и выкатили «фарман». Вылезать из мрака опасно. Значит, нужно выждать, пока появятся Таубе, Дитрихс и Альда, и стрелять по ним безо всякой жалости.
И тут случилась следующая вспышка взаимопонимания. Лабрюйер и Енисеев одновременно достали револьверы.
Но ничего не вышло.
Дитрихс и Таубе вытащили на себе из домика графини одурманенного Калепа, при этом они оказались спиной к Енисееву и Лабрюйеру, а инженер — между ними, и стрелять было опасно. Они очень быстро поволокли его к «фарману», к ним навстречу поспешили два парня и окончательно их загородили.
— Их надо взять живыми, — вдруг прошептал Енисеев.
— И его нужно получить живым, — ответил Лабрюйер.
— Ползать умеешь? По-пластунски?
— Как?
— Как казаки-пластуны. Нет? Эх… Я подползу как можно ближе. Черт… погиб мой пиджак…
Пиджак был темно-коричневый, рубашка под ним — белоснежная, очень хорошо заметная на фоне утоптанной земли даже во мраке.
— Проклятый Таубе. Вот для чего он учился летать… — пробормотал Лабрюйер. — Отчего эти дамы так наивны?
— По моему свисту открывай по ним пальбу — по всем сразу. Бей по ногам. А я отниму у них Калепа.
— Его бы не задеть. Постарайся втащить его за ту будку, там всего шагов двадцать.
— Ну, Господи благослови, — Енисеев перекрестился, беззвучно рухнул наземь и ловко пополз, не отрывая длинного тела, бедер и колен от земли, извиваясь, как неведомая науке рептилия.
— С Богом, — шепнул ему вслед Лабрюйер и тихонько пошел влево, выбирая удачное место для стрельбы. Наконец он встал в правильную стойку, чуть наклонившись вперед, держа револьвер двумя руками. Таубе загораживал собой Калепа, самого его загораживал Водолеев, справа от Таубе стоял Дитрихс, возился с какой-то веревочной путаницей. Потом он полез на крыло «фармана». Лабрюйер понял — будет устраивать пассажирское место. Водолеев светил ему, Таубе и кто-то из конюхов, поддерживая Калепа, стояли в темноте.
Лабрюйер, ожидая сигнала, сгорал от нетерпения. Он чувствовал, что ждал этой минуты и этого боя не то чтобы всю жизнь, но последние семь лет — точно.
Все произошло так стремительно, что, кажется, уложилось в одну-единственную секунду. Пронзительный свист Енисеева, два выстрела Лабрюйера, крики, падение Калепа, которого повалил Таубе. И сразу луч фонарика уперся в Лабрюйера.
Разумеется, Дитрихс и Таубе были вооружены. Главное для них было — увидеть противника. Лабрюйер выстрелил еще раз наудачу и бросился наутек, прыгая из стороны в сторону. Луч фонарика гнался за ним, из шести выстрелов не настиг ни один.
Наконец Лабрюйер, отбежав довольно далеко, заскочил за штабель досок возле трибуны. Теперь он был спасен — он мог, прячась за скамейками, забраться повыше и расстрелять противника сверху. Тем более что и Енисеев открыл пальбу, из чего Лабрюйер понял: ему удалось спрятать Калепа за угол сарая, и он способен атаковать.
Но мгновенно сочиненный план сразу рухнул: Таубе и Дитрихс, не пытаясь штурмовать трибуну, побежали прочь. Луч фонарика скакал возле аэроплана. Озадаченный Лабрюйер вглядывался во вдруг возникшую суету возле «фармана». И вдруг он понял — аэроплан пришел в движение. Раздался стрекот мотора.
Лабрюйер что было духу, прихрамывая, побежал к аэроплану. Но было поздно. «Фарман», как и положено аэроплану-разведчику, не нуждался в особых приспособлениях для взлета, как тот же «райт», и мотор, в который Калеп всю душу вложил, набирал обороты очень быстро.
— А я?! А меня?! — раздался отчаянный вопль.
Водолеев бежал следом за поднимающимся аэропланом.
— Аякс! Аякс! — послышался крик Енисеева. — Живо в домик графини! Там Зверева и Слюсаренко! Может быть, они!..
Лабрюйер ворвался в домик.
Там никого не было.
Он заглянул в распахнутый шкаф с «амазонками» Альды, даже под стол заглянул — никого!
В дверях появился Енисеев с револьвером наготове.
— Ну?!
— Пусто!
— Альда! Ее работа! Она их где-то спрятала и вывезет потом… Слушай, Аякс, у нас только один выход. Пошли! Скорее!
— Куда?
— Они улетели втроем — Дитрихс, Таубе и Калеп. Три человека — «фарман» их далеко не унесет. Нужно догонять.
— На мотоциклете?
— Они в сторону залива полетели! Как ты по лесу на мотоциклете поскачешь? За мной!
Енисеев привел Лабрюйера в конюшню. Попали они туда вовремя — конюхи торопливо седлали двух лошадей. Не дознаваясь, кому и для чего понадобились среди ночи эти лошади, Енисеев с диким воем и потрясанием кулаков воздвигся в дверях.
Лабрюйер напрочь забыл про черепной грим, а вот Енисеев очень вовремя о нем вспомнил.
