Мать была в ужасе. Александру Воронцову летели письма с признаниями: «Я дрожу за свою дочь»; «Я не имею о ней никаких известий… Я не сплю, у меня постоянно судороги и колики»
{855}.
Только после того, как Варшава была взята войсками А.В. Суворова, под началом которого в тот момент служил князь Дашков, Анастасия вернулась домой. По просьбе матери Павел Михайлович нашел сестру и отвез ее в Киев.
Счастливого пути
Дела дочери задерживали княгиню в столице и откладывали уход с поста. Уже в апреле она продала свой дом на Английской набережной и поселилась в старом особняке отца на Фонтанке. «Мне было поручено управление имениями дочери. Я обложила ее крестьян таким легким оброком, что они считали себя счастливыми и даже те, которые покинули свои избы, вернулись домой»
{856}, — сказано в мемуарах.
Это примечательная история, рисующая отношения княгини с мужиками. Находясь в отчаянном положении, Анастасия продала «какому-то поляку» 100 душ из деревни Коротово. Мать отдала новому хозяину четыре тысячи рублей, чтобы вернуть собственность, и обязала крестьян в течение четырех лет платить оброк по семь рублей с души, дабы возместить свои затраты. Потом жители Коротова были переведены на двухрублевый оброк
{857}.
Как видим, крепостным пришлось самим оплачивать свой выкуп. От кого бежали крестьяне? От неумелой Анастасии? От поляка? Или от семирублевого оброка? И когда они вернулись? Когда оброк стал два рубля.
Итак, Дашкова заранее знала, что уедет. Последний том «Словаря» появился 5 августа, и той же датой помечено прошение Екатерины Романовны об отставке со ссылкой на «расстроенное свое состояние»
{858}. В рапорте особо подчеркивалось, что за годы руководства учреждением княгиня сделала «приращение» капитала на 526 188 рублей 13 копеек
{859}. Это и были пресловутые «экономические суммы», до которых добирался Вяземский, требуя сдавать их в казну.
Одновременно с прошением об отставке наша героиня направила письмо статс-секретарю императрицы Д.П. Трощинскому, в котором поясняла: «Если всемилостивейшей государыне угодно, я с радостью при должности в Российской Академии останусь, дабы окончить начатое мною»
{860}.
Дашковой был дан отпуск с сохранением жалованья. Любопытно, что в черновике указа после лестной оценки труда княгини имелись строки: «Желала бы я, чтоб Вы не оставляли вовсе того места, где служение Ваше ознаменовано успехом и пользою, и для того дозволяю Вам…» Эти слова были зачеркнуты. Вместо них осталось: «Увольняю Вас по желанию Вашему для поправления здоровья и домашних дел»
{861}.
Почему так? Ведь сначала Екатерина II намеревалась сказать, что и она не против скорейшего возвращения старой подруги. Но вышло: уходя — уходите. Княгиня указала на Зубова, который буквально перед ней проскользнул в кабинет государыни. Войдя за ним, «я увидела вместо ясного спокойного выражения лица… физиономию возмущенную и даже с признаками гнева. Вместо сердечного прощания, она сказала мне только:
— Желаю вам счастливого пути, княгиня».
Что же произошло?
Как рассказано в «Записках», на следующий день выяснилась причина негодования. Екатерине II внушили, что старая подруга покидает город, не оплатив долги дочери. Портной, шивший для Анастасии и Андрея Щербининых, принес государыне жалобу и представил вексель, подписанный обоими супругами. Дашкова отказывалась платить по нему, так как «это счет мужского портного, поставлявшего одежду самому Щербинину»
{862}.
Какое дело было Екатерине Великой до панталон зятя Дашковой? Как часто случалось у княгини: мелочное событие лишь прикрывало проблему. «У меня был еще свой долг в банке в тридцать две тысячи рублей, которым я ликвидировала свои заграничные долги»
{863}. За 12 лет, при щедрых пожалованиях со стороны императрицы, княгиня не покрыла заем?
«Я заплатила большую часть долгов моей дочери, остальное же обязалась уплатить вскоре же по моем приезде в Москву», — уверяла Дашкова. А вот в письме директора Дворянского заемного банка Завадовского Александру Воронцову сказано: «Та беда, что она и в самый приличный поступок вольет чего-нибудь вонючего. Она должна в Банк серебром, отнеслась с просьбою… чтоб велели принять ассигнациями, или же по милости заплатить за ее сей долг. В обоих случаях отказано, а срам при нас»
{864}.
Ассигнации стоили гораздо дешевле серебра, и даже предложение внести их «в полтора» раза больше не спасало. К концу царствования обмен иногда шел по десять копеек за бумажный рубль. Кроме того, Екатерина II была вправе посчитать, что и так помогла подруге, отдав в опеку имение дочери и сохранив жалованье.
Когда инцидент был исчерпан? Не при жизни Екатерины II и даже не при Павле I. Перед коронацией Александра I княгиня взяла уже в Московском дворянском заемном банке 44 тысячи рублей.
Часть суммы была потрачена по прямому назначению, часть ушла на покрытие новых долгов Павла Михайловича, а частью, наконец, погасили старый кредит в Заемном банке. В 1804 году молодой император выдал из казны искомые 44 тысячи
{865}. На этом фоне часто цитируемые слова Марты Уилмот о том, что княгиня — единственный человек, который платит свои долги, — объясняются неосведомленностью.
В Академии наук прощание прошло очень сердечно. За 12 лет в ее стенах уже не осталось врагов Дашковой, только благодарные, облагодетельствованные ею люди. Даже сухой протокол передает волнующую атмосферу той минуты: «Ее светлость госпожа княгиня поднялась и, трогательнейшим образом поклонившись всей Академии, обняла, прежде чем покинуть зал конференции, каждого академика и адъюнкта в отдельности, которые в полном составе проводили ее до дверей ее кареты, что сопровождалось единодушными их пожеланиями доброго здравия и благополучного возвращения»
{866}.
Глава тринадцатая.
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ
Смерть Екатерины II поразила Дашкову как гром среди ясного неба. Буквально поставила ее «на край могилы». «Нет, — сказала я, — не бойтесь за мою жизнь; к несчастью, я переживу и этот страшный удар; меня ожидают еще и другие горести, и я увижу свою родину несчастной в той же мере, в какой она была славной и счастливой в царствование Екатерины»
{867}.
Какая перемена! Еще недавно княгиня рассказывала мисс Кэтрин Хейд «о неблагодарности и плохом обращении со стороны ее царственной протеже», «сокрушалась по поводу своего участия в революции и была… полна нанесенной ей в ответ императрицей обидой»
{868}.
