Но еще любопытнее отсутствие в завещании даже имени сына. Не определена и судьба основного имущества — остающихся после княгини деревень. Из писем Дашковой брату известно, что в это же самое время она крайне беспокоилась о долгах Павла Михайловича: «У сына нет ни гроша. Я не могу ему ничего послать, так как того немногого, что я имею здесь, бог знает, будет ли достаточно при всех неприятностях, связанных с нападками на меня»
{892}. Княгиня намеревалась «выкупить Ярославские земли» Павла за семь тысяч рублей
{893}.
Сын находился в Киеве, и его жизнь не могла нравиться княгине. Язвительный мемуарист Ф.Ф. Вигель рассказал: «Самолюбивейший из смертных, Дашков полагал, что способен управлять государством, и осужден был скрывать свое величие в низеньком доме самого грязного киевского переулка. Там собирал он около себя веселых людей, каких мог найти в Киеве, шутов, всякую иностранную сволочь, шумом сего общества стараясь заглушить страдания своей гордости. Несчастный утешался презрением, которое мог он изливать на… жену, на тестя, на всю родню их».
Киевская знать часто звала князя в гости. «Он был красивый, видный мужчина и страстный охотник до танцев… но он не хотел на вечеринках сих ни одну девицу, ни одну даму пригласить, а с начала и до конца беспрестанно танцевал с одной своей женой… Он без церемонии сажал ее к себе на колени и целовал взасос; потом, за что-нибудь поссорившись с ней, при всех начинал ее бить по щекам… Досадуя на целый мир, он всех поносил, всех клеветал»
{894}.
Слыша подобные рассказы, княгиня приходила в ужас. Но не сама ли она выпестовала в молодом человеке сжигающее самолюбие? Теперь Екатерина Романовна ставила условия. Ее послания сыну не сохранились и известны только благодаря его ответам. «Я получил письмо, которое Вы не постыдились мне написать, — сообщал он 10 февраля из Клева. — …Я вижу, что моя дорогая матушка продолжает питать ненависть к женщине, которую она не знает и не хочет знать, которую ей обрисовали в самых фальшивых красках и которая, между тем, является моей избранницей. Верно, что она не старается понравиться всем женщинам высшего света, которые… растаптывают все буржуазные добродетели. Не дай Бог, чтобы моя жена принадлежала к их числу, она достойная женщина… Однако я смиряюсь перед волей провидения… Я должен отказаться от надежды, что Вы когда-нибудь смягчитесь по отношению к печальной жертве моей привязанности. А я был бы так счастлив, так счастлив!»
{895}
Была ли то капитуляция перед волей матери?
Письмо получили в Коротове 21 февраля. А уже в начале марта княгиня со спутницами достигла Троицкого. Обратное путешествие заняло девять дней. Тогда же сын отбыл в столицу. Перед отъездом он написал матери: «Самое малое, что я сейчас могу сделать, это целовать ноги самой лучшей и самой обожаемой из матерей. Я уже не говорю о Ваших последних благодеяниях… Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить Вас за все, что Вы для меня сделали?»
{896}
О каких «последних благодеяниях» речь? О выкупе ярославских земель за семь тысяч рублей, которые опальная Дашкова сумела найти, даже пребывая в ссылке.
Но за всё надо платить. После поездки ко двору и службы на новых должностях, возложенных на него Павлом I, князь Дашков к жене не вернулся. В октябре 1799 года, рассчитываясь с новыми долгами сына, княгиня писала брату: «Уж конечно не я удерживаю его вдали от его недостойной супруги; она, очевидно, не обладает особенной притягательной силой для него. Пока я приготовила 24 000 для уплаты его долга по артиллерии»
{897}. К концу года Екатерина Романовна отдала в общей сложности 33 тысячи рублей по векселям сына
{898}.
Но и она была ему кое-чем обязана. Новый император принял Павла Михайловича исключительно хорошо. Они даже обнялись на вахтпараде — случай из ряда вон выходящий. В апреле 1798 года князь был произведен в генерал-лейтенанты, назначен военным губернатором Киева, инспектором пехоты Украинской дивизии и шефом Киевского гренадерского полка.
П.В. Завадовский писал другу Семену Воронцову в Лондон, что его племянник совсем зазнался: «После первых дней не я, а он меня не узнает и не видит»
{899}. Используя благоволение императора, Павел Михайлович испросил для опальной княгини смягчения режима. Государь позволил Дашковой бывать в Москве, когда там нет августейшей семьи.
Таким образом, собственно ссылка продлилась для Екатерины Романовны два месяца — январь и февраль. Затем последовало то, что правильнее было бы назвать высылкой, так как княгине не разрешили жить в Петербурге и Москве. Наконец, с апреля 1797 года она получила позволение вернуться в Первопрестольную.
Но и во время особо сурового режима имущество Екатерины Романовны не подвергалось ни конфискации, ни какому бы то ни было ущербу.
В дни коронации в ее доме на Большой Никитской должна была разместиться рота солдат. Управляющий открыл офицерам только флигеля, сославшись на приказ хозяйки запереть основное здание, пока ее нет. Мебель и имущество княгини не пострадали, но главное — приказ ссыльной действительно был воспринят как запрет и не нарушен
{900}. Если приведенный случай не вызвал у читателя удивления, значит, он плохо помнит недавнюю реальность. При самом деспотичном из государей Российской империи Павле I уважались права ссыльного на собственность.
Гостья из Корка
11 марта 1801 года заговорщики убили императора Павла I. На престол вступил его сын Александр, обещавший править «по уму и сердцу бабки Екатерины». Такие перемены не могли не обрадовать княгиню, она написала молодому монарху восторженное письмо: «Вы, милостивый государь, знали мою бескорыстную личную преданность бабушке Вашей… льщусь также, что изволили знать мою к Вашему Величеству еще с младенчества… любовь… Если бы телесные силы мои дозволили, я бы не мешкав повергла себя к стопам Вашим, но лета, а паче печали, придвинули меня к дверям гроба»
{901}.
«Дряхлая старуха из уединения» была приглашена в столицу, ей предложили занять прежние должности при дворе и в Академии наук. Ее брат Александр стал канцлером, H. M. Карамзин неодобрительно назвал его «атаманом шайки» молодых друзей царя, обсуждавших либеральные реформы.
Казалось, с зарей новой эпохи должна была воспрянуть и Дашкова. Но она прожила свой век, болезни не позволяли с прежней энергией браться за дело. К тому же не всё происходящее вокруг нравилось княгине: «Петербург сильно изменился со времен императрицы. В нем были либо якобинцы, либо капралы». Однажды в доме Александра Романовича горячо заспорили о временах Екатерины II, царицу обвиняли во всех смертных грехах. «Это вызвало во мне чувство, которое я не хочу и, пожалуй, теперь не сумею описать, — вспоминала княгиня. — Моя речь, сказанная против этих нареканий, дышала искренностью и горячностью». По словам княгини, критики «не умели отличить… недобросовестности или невежества исполнителей от чистоты и глубины намерений императрицы»
{902}.
