– Сестрица, – перебила Венера, – неудивительно, что в тот день, о котором вы говорите, я не узнала кавалера: в ту минуту, когда я приподняла портьеру, мне сделалось так дурно, что я ничего не могла видеть.
– Я, – сказал Рауль, – уже давно пришел бы к вам поблагодарить вас и вашу матушку за дружескую заботу, которой вы окружили меня в своем доме, но я не знал, как называется ваша улица, а уходя от вас, забыл спросить.
Это двойное объяснение успокоило Дебору. Подозрение, на минуту мелькнувшее в ее уме относительно Венеры, показалось ей нелепым. Она первая бросилась на шею к подруге, обняла ее с той сердечной нежностью, которую внушает счастье, и начала благодарить за то, что она сделала для Рауля.
– Когда же свадьба? – спросила она голосом совершенно спокойным.
– Надеюсь, скоро! – вскричал Рауль.
Дебора отвечала, краснея:
– О! День еще не назначен…
– Как только здоровье моей дочери совершенно поправится, – сказал Натан, – мы соединим юную и прекрасную чету…
– И вы мне скажете, милая сестрица, – шепнула Дебора на ухо Венере, – какой вы желаете получить от меня свадебный подарок.
«Свадебный подарок! – подумала Венера. – Я сама обещаю тебе сделать подарок. И он, верно, будет стоить твоего».
Через час после этой сцены Люцифер быстро всходила по черной и узкой лестнице дома на Прувер. Неистово, как ураган, ворвалась она в жалкую каморку, в которой жила с Молох. Венера была бледна, едва дышала, лицо ее и руки судорожно подергивались, обнаруживая ужасное волнение. Старуха хотела расспросить ее; но Венера не дала ей и слова сказать.
– Послушайте, – воскликнула она, – вы много сделали для меня… Но должны сделать еще больше…
– Что же такое?
– Может быть, вы испугаетесь того, о чем я буду просить вас… Однако вы должны исполнить мою просьбу… Иначе я вас брошу сию же минуту и никогда не вернусь к вам; вы будете жить и умрете в одиночестве.
– Говори, дочь моя, чего ты от меня хочешь?.. Я столько видела на свете, что, право, не знаю, может ли что испугать меня! Стало быть, ты желаешь чего-нибудь действительно ужасного?
– Да.
– Тогда говори.
– Вы знаете все, – сказала Венера, – вы должны знать тайну тех ужасных ядов, которые убивают, не оставляя следов.
На губах Молох обрисовалась адская улыбка.
– Действительно, я знаю эту тайну, – отвечала она.
– Мне нужен такой яд…
– Разве у тебя есть враг?
– У меня есть соперница.
– Ты любишь?
– Да, люблю и ненавижу…
– Несчастная…
– Я не прошу у вас ни сострадания, ни осуждения… Дайте мне яда!..
– Какой же яд тебе нужен? Тот, который действует медленно или который убивает в одно мгновение?
– Я хочу, чтобы смерть пришла медленно, но без боли, как сон…
– Хорошо, я дам тебе такого яда…
– Когда?
– Когда он будет готов.
– Через сколько времени?
– Через три дня.
– Как это долго!
– Я не могу приготовить скорее; кроме того, мне нужны деньги…
– Много?
– Десять луидоров.
– Десять луидоров!.. – вскричала Венера.
– Непременно. Снадобья, которые я должна употребить, продаются на вес золота, а одно до того редко, что и за деньги трудно достать его.
– Десять луидоров, – повторила Венера снова. – У меня их нет.
– Однако без этих денег я не смогу ничего сделать.
Венера ударила по столу кулаком:
– О! Какое несчастье быть бедной! – воскликнула она.
Но вдруг улыбка, еще ужаснее улыбки Молох, появилась на ее нежных губах. Она набросила на плечи мантилью с капюшоном и сказала:
– Через час я вернусь, и вы получите деньги. Я займу их.
– У кого?
– У моей приятельницы, Деборы, – отвечала Венера. – У дочери жида Натана! – И она вышла из комнаты.
CXXVIII. Иудин поцелуй
Прошла неделя с тех пор, как Люцифер заняла десять луидоров у Деборы. Поразительно и чудовищно – на золото жертвы Венера купила яд!
Было десять часов вечера.
Серебряная лампа с душистым маслом, стоявшая на столе, посреди комнаты, разливала бледный свет, едва позволявший различать предметы вне его круга, но мало-помалу взор привыкал к этому неясному свету, и формы, сначала смешанные, становились приметными.
Под тяжелыми шелковыми шторами на широкой кровати лежала с распущенной черной и длинной косой женщина ангельской красоты, смертельно бледная. Эта исхудалая красавица была Дебора. Глаза ее были закрыты. Широкие синие полосы обрисовывались под черной бахромой ее бархатных ресниц. Одна рука ее лежала на одеяле, обнаженная до локтя, и, несмотря на свою худобу, сохраняла формы, достойные античной статуи. Сон Деборы был, по-видимому, спокоен. Ее медленное и ровное дыхание тихо приподнимало грудь. Иногда бесцветные губы молодой девушки судорожно подергивались: без сомнения, какое-то мучительное сновидение посещало ее во сне.
В эту минуту в спальной Деборы находились три особы.
Эзехиель Натан, прислонившись к столбу балдахина, то устремлял на лицо дочери пристальный и пламенный взор, то поднимал свои исполненные тоски глаза к небу с отчаянным и умоляющим выражением. Это не был уже тот смешной старичок, комическую наружность которого мы обрисовывали не раз. Это не был и жид-ростовщик с профилем и инстинктами хищной птицы. Горе некоторым образом преобразило его. Это был отец, молящийся и плачущий возле смертного одра возлюбленной дочери.
У изголовья кровати в широком кресле с высокой спинкой сидел жених Деборы, закрыв лицо обеими руками. Из-под его сжатых пальцев время от времени просачивались крупные капли слез.
Наконец, возле амбразуры окна Люцифер держала в одной руке серебряную чашку, а в другой ложечку, которой тихо мешала жидкость, находившуюся в чашке. Венера была почти так же бледна, как и умирающая.
Эта безмолвная сцена длилась несколько секунд. Потом Дебора сделала легкое движение: глаза ее раскрылись, голова приподнялась, неопределенный звук вырвался из губ. Руки Рауля тотчас опустились и открыли его лицо, увлажненное слезами. Натан бросился к дочери. Одна Венера осталась в том же положении, едва повернув голову к кровати.
– Батюшка… – пролепетала Дебора слабым голосом.
– Я здесь, милое дитя, – отвечал Натан. – Я здесь.
– А… Рауль?.. – спросила молодая девушка.
– Здесь, – отвечал Натан вместо Рауля, которому волнение не позволяло говорить.
