– Вы утверждаете, что это вам неизвестно?
– Клянусь вам, что мне это неизвестно.
Минута показалась удобной следственному судье для того, чтобы устроить сцену, на которую он рассчитывал и которая, как он полагал, должна была непременно вырвать признание у преступника. Судья сделал знак жандармам, стоявшим по обе стороны от Сиди-Коко, и те тотчас схватили арестанта под руки.
– Идите за мной, — сказал он, и, пройдя кухню, быстро направился в комнату, куда мы уже водили наших читателей.
Жобен шел позади всех, теребя свое пенсне, что являлось признаком волнения.
Комната, служившая кладовой, в которую судья вошел первым, представляла зловещее зрелище. Посередине стоял стол, на котором врач анатомировал тело Жака Ландри. Большие пятна темно-красного цвета покрывали этот стол. В одном углу комнаты находились две железные кровати, перенесенные из мансард. Под простыней, наброшенной на кровати, видны были очертания тел. Кругом горели свечи.
Сельский священник, почтенный седовласый старец, сидел в старинном кресле и читал вполголоса молитвы по усопшим. При входе следственного судьи он перестал читать и поклонился ему. Чревовещатель в свою очередь переступил порог и с испугом посмотрел на эту мрачную обстановку.
– Подойдите! — приказал судья, став у изголовья кроватей.
Арестант, подталкиваемый жандармами, машинально повиновался. Он не мог оторвать взгляда от этих страшных форм под складками простыни. Холодный пот выступил у него на лбу. Он смутно предчувствовал что-то ужасное. Судья взялся за конец простыни.
– Хватит ли у вас дерзости, — воскликнул он, — отпираться в преступлении перед вашими жертвами?
И быстрым движением сорвал покров. Взору Сиди-Коко предстали два бледных лица с открытыми глазами — Жака Ландри с разбитой головой и Мариетты с перерезанным горлом. Вся кровь бросилась в лицо чревовещателю, он побагровел. Из груди у него вырвался какой-то неясный звук. Он поднял руки к небу, а затем, схватившись за голову, пробормотал с безумным видом:
– Мариетта и Жак Ландри… убиты… убиты оба!.. И меня обвиняют в этом!..
– Если вы и не убийца, то сообщник! — возразил судья. — В ту ночь, когда было совершено преступление, вы были здесь не один! С вами находился ваш лейтенант, Жорж Прадель! Который из вас убивал?..
– Мой лейтенант, — повторил чревовещатель, — мой лейтенант здесь! Мой лейтенант — убийца! О, это уже слишком! Или это сон, или я с ума сошел!
– Да, безумие заставило вас совершить преступление! А теперь угрызение совести отнимает у вас рассудок! Признайтесь!
Быстрым движением отставной зуав вырвался из рук жандармов. Он подскочил к печальному ложу, на котором молодая девушка покоилась вечным сном, упал на колени, или, лучше сказать, повалился на пол. Заливаясь слезами, он схватил руку покойницы — холодную и твердую, как мрамор, — и впился в нее губами, произнося слова, прерываемые рыданиями:
– Мариетта, милая Мариетта… моя дорогая, моя милая, тебя убили… и меня обвиняют в этом! Меня, который отдал бы за тебя свою жизнь!.. Ты знаешь, Мариетта, что я тебя любил, что я тебя обожал! Если ты спишь, Мариетта, — проснись!.. Если ты умерла — воскресни! Скажи одно слово, Мариетта! Назови своего убийцу!.. Потом пускай отрубят мне голову… мне все равно!.. Разве мне дорога теперь жизнь?.. Но я не хочу умирать, прослыв твоим убийцей. Мариетта, сжалься надо мной! Испроси у Бога чудо! Я надеюсь только на тебя… заговори!..
Затем, ослабев от этого припадка отчаяния, отставной зуав уронил голову на простыню, покрывавшую тело молодой женщины, и разразился рыданиями.
Жобен стоял возле судьи, глаза у него были влажны.
– Господин следственный судья, — сказал он тихим и почтительным голосом, — позвольте спросить, продолжаете ли вы считать этого молодого человека виновным?
– Я не имею основания сомневаться в этом.
– Посмотрите на него!.. Послушайте его!..
– Это великий притворщик.
– Так притворяться невозможно!
– Со временем мы узнаем…
Сыщик не настаивал больше. «К счастью, — подумал он, — Бог справедлив, он не допустит, чтобы непоправимая судебная ошибка сделала мученика из этого невинного». Будто в ответ на эти мысли Жобена, дверь в кладовую отворилась, и на пороге появился унтер-офицер, несколько смутившись при виде чревовещателя на коленях перед телом Мариетты.
Следственный судья подошел к жандарму.
– Вы уже вернулись! Как вы успели так быстро съездить в Сент-Авит?
– Я туда не ездил, господин судья. Я встретил Риделя в двух километрах отсюда. Он как раз направлялся в эти края разузнать насчет преступления, так как, разумеется, оно занимает всех в Сент-Авите, и в трактире спрашивают…
– Вы привезли его с собой?
– Конечно! Он ожидает в передней.
– Знает ли он, в чем дело?
– Может быть, догадывается, но я не говорил ему ничего.
– Это хорошо… Я сейчас его допрошу…
И, оставив обвиняемого под стражей жандармов, судья вышел из кладовой. Жобен последовал за ним как тень.
Внешность дядюшки Риделя говорила в его пользу. Ему было шестьдесят пять лет, он был среднего роста, полный, с широким красным лицом, окаймленным длинными волосами с проседью и рыжими, густыми бакенбардами. Лукавство и добродушие светились в его маленьких глазах. Никто и никогда не видел дядюшку Риделя с непокрытой головой. В трактире он носил пестрый бумажный колпак с кисточкой. Вне трактира на нем всегда была высокая шляпа, которая казалась пришитой к его голове. Однако же он поспешно снял ее перед следственным судьей и принял смиренную и подобострастную позу, какую принимают перед начальством все крестьяне вообще, а нормандские — в особенности. Самый честный поселянин смутно боится закона — без сомнения потому, что он его плохо знает, а в неизвестном всегда кроется нечто страшное.
– Ах, боже мой! Господин судья, — воскликнул он, поклонившись несколько раз, — зачем я вам нужен? Даю вам честное слово, что я ничего не знаю об этом деле…
– Сейчас увидим… Записывайте, — обратился судья к письмоводителю.
Допрос дядюшки Риделя длился недолго. Он касался фактов, уже известных читателю. Достаточно упомянуть, что показание Риделя совпало с рассказом Сиди-Коко. А так как это показание было неоспоримо, то оно ясно доказывало алиби отставного зуава. Несчастный чревовещатель не мог быть ни виновником, ни сообщником преступления, совершенного в Рошвиле в то время, когда он находился в Сент-Авите, а следовательно, в двенадцати километрах от места преступления. Жобен торжествовал, но, по своему обыкновению, молча и скромно. Только одни его глаза выказывали радость. Побежденный очевидностью, судья не упорствовал.
