— Колготкова, ты не юли.
— Понимаешь, Константин, женщине ведь что нужно?
— Что?
— Женщине нужен подвиг. Вот ты бы смог ради меня с десятого этажа прыгнуть?
— Э-э-э…
— Вот видишь. А женщине нужен подвиг.
Идём мы как-то с Нинель из школы. Свой рюкзак я держу в руке, а её рюкзак закинул на плечо — тяжеленный!
— У тебя в рюкзаке кирпичи, что ли? — спрашиваю.
— Сам ты кирпич! — говорит. — Ноты там у меня. Я сразу после уроков хожу в музыкальную, вот и приходится таскать целый день. Я играю на фортепиано.
— А я на губах, — говорю, — как верблюд. Можно мне тебя послушать как-нибудь?
— Конечно. Приходи в музыкалку послезавтра, у меня концерт. Мы с Генриеттой Карловной будем исполнять в четыре руки этюд Майкапара «Бурный поток». Очень сложное произведение. В темпе престиссимо.
— Как это — в четыре? — не пойму я.
— Придёшь — увидишь. Только оденься поприличней. Там телевидение будет снимать.
Ради такого случая мы с мамой сходили в торговый центр «Ультра» и одели меня поприличнее. Смотрю на себя в зеркало — и не узнаю. Таким приличным стал, аж плеваться хочется. Светлый костюм, синяя рубашка и галстук-бабочка в рубчик. Что только любовь делает с такими темпераментными людьми, как я!
Пришёл в музыкальную с букетом жёлтых хризантем, стою в холле, не знаю, куда податься.
— Ты, мальчик, на прослушивание? — спрашивает какой-то мужчина с балалайкой и усами, как у Сальвадора Дали.
— Нет, — говорю, — я на концерт. Где у вас тут выступают на фортепиано?
Мужчина на меня посмотрел внимательно и говорит:
— На четвёртом этаже. Не в службу, а в дружбу передай, мальчик, Домне Платоновне домру, — и суёт мне балалайку в руки. — Только входи через заднюю дверь, там уже началось.
Поднялся я на четвёртый, а там оглушительные звуки — концерт вовсю идёт. Вошёл через заднюю дверь, как положено, осмотрелся.
Зал битком, телевизионщики с камерами, но Нинель я заметил сразу. Она сидела в первом ряду — бледная, в строгом чёрном платье и варежках.
«Зачем, — думаю, — она надела варежки?»
Сел я в проходе на стул, рядом с каким-то долговязым парнем, смотрю на сцену. А там выступает щупленький мальчонка — из-за рояля еле видно. Зато силищи в нём, наверное, больше, чем в Христаради, хотя тот карате занимается второй год. Вдруг этот мальчонка как шуранёт по клавишам, как вдарит! Я аж подпрыгнул!
— Во даёт! — шепчу долговязому соседу. — Талантище!
А тот скривился, губы поджал и говорит так кисленько:
— Барабанит бездушно, пальцы заплетаются. Но любимчикам Домны Платоновны у нас всё с рук сходит.
— Ой, — говорю, — мне же надо Домре Платоновне отдать домну! Она где? — и оглядываю зал.
Парень говорит:
— Вон, с вороньим гнездом на голове.
Смотрю — и правда: впереди сидит женщина, высокая, как колокольня. На голове понакручено чего-то, понаверчено — вылитое гнездо.
Только я полез вперёд, долговязый хватает меня за рукав:
— Сиди, к ней пока лучше не лезть. Сейчас Нинель будет выступать — главный конкурент Зябликова. Домна знаешь как Нинель не переваривает?
«Вон оно что, — думаю, — какие тут у вас, оказывается, мексиканские страсти-мордасти!»
И сердце у меня вдруг как заколотится!
Тут Зябликов закончил играть, и Нинель с Генриеттой Карловной выходят на сцену.
Генриетта Карловна села за рояль, что подальше, а Нинель села за ближний. Варежек на ней уже не было, и была она вся в платье, прекрасная, как настоящая Дама Моего Сердца.
Сидят они за роялями — не шелохнутся. Секунду, вторую, третью. Думаю, может, забыли ноты? Или от волнения ступор у них? И вдруг Генриетта Карловна незаметно мотнула головой, и они заиграли. Синхронно! Сколько раз в краевую филармонию ходил с мамой, а такого не видел!
Смотрю я на Нинель и не узнаю. Лицо суровое, вдохновенное, сама раскачивается в такт музыке, а пальцы, пальцы! Как муравьи, по клавиатуре шуруют туда-сюда! А музыка из-под них мощная выходит — рокочущая, настоящая лавина! Здорово получился «Бурный поток» у этого Майкапара, очень жизненно!
Вдруг долговязый шепчет мне на ухо:
— Нинель не справляется с темпом. Слышишь, как Генриетта разошлась? Специально её заглушает…
— Молчи! — говорю. — А то в лоб у меня получишь!
От переживаний я весь вспотел, даже не слышал уже музыки. Сидел и пристально смотрел вороньему гнезду в затылок.
И вдруг я прозрел. То есть натурально!
Я вдруг явственно увидел, как из гнёзда, колышась и закручиваясь, поднимается в воздух чёрная воронка. Она становится всё шире, всё выше, отсоединяется от головы Домны Платоновны и направляется в сторону Нинель. Нинель, естественно, ничего не замечает — Нинель вся в музыке. Я озираюсь по сторонам: ужас, в зале слепцы — они ничего не видят!
Вот он, роковой момент истины! Либо я мужчина и сейчас спасу любимую, либо я не мужчина и любимую сейчас не спасу.
«Ты мужчина! — как-то за обедом сказала мне Бабака. — Помяни моё слово: скоро у тебя вырастет борода, ты будешь говорить басом, храпеть во сне и провожать девушек до подъезда».
Я мужчина! И более того, мужчина-гипнотизёр по имени Вольф Мессинг — вот кто!
Я гну усилием воли вилки, варю яйца всмятку на расстоянии и пускаю время вспять. Взмахом руки я повелеваю Мировым океаном, могу добыть из огурца руду. Обыкновенный пластилин я силой мысли превращаю в золото, и нет для меня ничего проще, чем защитить любимую от бесноватой Домны Платоновны и её воронки.
И я смотрю. Молча смотрю в затылок Домне, не дыша, не мигая, не отвлекаясь ни на миллисекунду. У меня нет больше рук, нету ног и ушей, коленей и подбородка. Я — это сплошные глаза, без страха и упрёка.
Домна Платоновна вздрагивает и притрагивается к волосам на затылке.
Я смотрю.
Домна Платоновна поёживается и затравленно озирается по сторонам.
Я смотрю.
Причёска Домны Платоновны начинает дымиться.
