— Надо нашей Бабаке придумать имя, такое… существенное. Всё-таки она в узких кругах персона широко известная. Паблисити — то, сё. Без имени ей несолидно. Всё равно что матросу без тельняшки или коту без усов.
А мама в переднике ему:
— Нормальное среднерусское имя — Бабака. Броское, звучное, три слога. Ты вслушайся только: Ба-ба-ка! Это же мелодия, это же поэзия! Нет, я решительно против.
Папа откладывает в сторону долото:
— Ты, Катя, не горячись. Я ведь дело предлагаю. Бабака вырастет — нам ещё за это спасибо скажет. Ты как считаешь, сын?
Мой папа — либерал до мозга костей. Уж если затеял что, непременно устроит на кухне референдум. Присосётся, как клещ, и всё выведывает, выведывает, что о нём думает электорат. То есть мы с мамой.
— Можно я воздержусь? — на всякий случай говорю я.
Человек я решительный, но осторожный. Всякие конфликты, включая семейные, — не мой конёк.
Папа берёт в руки стамеску:
— Подытожим: один — за, один — против, один — воздержался. Нам нужен кворум. Бабака?
— Я за любой кипиш, кроме голодовки, — говорит Бабака и вгрызается в миниатюрную баранью кость на полтора килограмма.
— Вам одной моей искалеченной судьбы мало? — уперев руки в боки, говорит мама. — Была в девушках Екатериной Алексеевной Великой, подавала надежды! Меня, можно сказать, из-за одного только имени взяли в артистки! Я ж могла б на больших и малых сценах блистать! Меня ж сам Табаков в МХТ имени Чехова звал!
— Это когда это? — настораживается папа, бросая стамеску в распахнутое окно.
— Это тогда это! А сейчас я кто? Катька Косточкина — Дездемона барнаульская!
— Уж получше, чем твоя подружка, — обижается папа, — Сюртукова-Балалайкина. Дворянский род Косточкиных, чтобы ты знала, уходит корнями в седую древность.
Мама снимает передник:
— С меня хватит — ухожу я от вас!
— КУДА?! — в три голоса кричим мы.
— В бар! В кино! К Сюртуковой-Балалайкиной! В магазин! Куда угодно!
— Купи хлеба по дороге. — Папа берёт в руки рубанок. — И парочку килограммов гвоздей. — Руки у него мужественные, как у потомственного хлебороба.
— Екатерина Алексеевна, вы бы прилегли, отдохнули, — предлагает Бабака с коврика.
— Охолони
[3]
, мама! — Я бросаюсь матери наперерез.
Пока она отпирает дверь, я живо представляю себя в мышиной шапочке и синем драповом пальто с чужого плеча. Неприкаянный, я слоняюсь по пустынному двору детского дома-интерната. Надо мною в пасмурном небе кружатся вороны, а издалече несётся: «…когда ласкали вы детей свои-их, я есть проси-ил, я замерза-ал…»
— Наша, Степан, с тобою семейная лодка, — говорит мама, — разбилась о быт!
— Это журналистский штамп, — говорит папа.
— Это реальность! И вообще, не штамп, а Маяковский!
За мамой захлопывается дверь.
— Вот и славно, — безмятежно улыбается папа с рубанком. Мне бы его стальные нервы! — Погуляет, развеется, как раз к обеду вернётся. А мы тем временем переименуем Бабаку в… в…
— Степан Валерьянович, — говорит Бабака, — позвольте мне на правах новой хозяйки дома к приходу Екатерины Алексеевны приготовить обед из четырёх блюд.
— Что-нибудь из кухни народов мира, — заказываю я. — Или наоборот — вегетарианское.
Но папа нас уже не слышит. Папа ушёл в себя:
— …Бабака, Вавака, Гагака, Дадака…
Бабака закалывает уши прищепками и надевает мамин передник:
— На закуску я подам питательное фрикасе из моркови. А на второе — котлеты де-воляй. — Бабака по-хозяйски суёт морду в холодильник. — Мне нужен кориандр, а также щепотка английского перца.
— Эврика! — вопит папа и пуляет рубанок куда подальше. «Куда подальше» приходится мне по темени. — Мы будем звать тебя Котлетой! Ведь ты же любишь котлеты?
— Сосиски, — говорит Бабака, — я люблю гораздо больше. С зелёным горошком. А где у вас тут дуршлаг?
— Сосиска-с-горошком, гм-гм… Нет, это некрасиво. А может, мы наречём тебя романтическим именем Хризантема? Что ты думаешь, сын?
Я лежу навзничь на холодном кухонном полу. Мне не до глупостей. Из меня уже набежало немало крови, и я говорю:
— Дуршлаг в левом верхнем шкафчике. Мы назовём её Неотложкой.
— Твой цинизм, сын, в предлагаемых обстоятельствах неуместен. Вот тебе ватный тампон — он остановит кровотечение. Вставай, сын, не будь тряпкой! Йод найдётся на полочке в ванной. Жажака, Зазака, Какака, Лалака… гм-гм…
Мой отец — пример для подражания. Его героическая жизнь заведующего психоневрологическим диспансером полна бед и невзгод. Когда я вырасту, я напишу мемуары от имени своего отца.
Преодолевая нечеловеческую боль, я переворачиваюсь на живот и по-пластунски ползу в ванную. Сейчас я не Костя Косточкин, а герой войны Алексей Маресьев в кожаной тужурке пилота. Путь мой тернист и долог, а парашют висит на сосне.
— Суп из черемши полезен для головного мозга, а также для пищеварения, — говорит Бабака, помешивая хвостом бульон. — Вы не волнуйтесь — хвост у меня стерильный, я его каждый день стираю.
— Давай ты будешь Моникой Ивановной, — предлагает папа. — В честь соседки из сороковой квартиры — женщины без вредных привычек.
— От неё, Степан Валерьянович, пахнет кошками. И валерьянкой. У вас марципан, простите, где? В ящичке стола?
— В спальне под матрасом.
Бабака проходит мимо меня в спальню. Лёжа я пробую дотянуться до полочки с йодом.
— Сестра! — беззвучно зову я запёкшимися губами. — Перебинтуй мне голову, сестра милосердия!
Папа немилосердно кричит из кухни:
— Тебя должны звать непременно на «М»! На «М» зовут мою мать Матрёну, на «М» начинается город-герой Москва, и наш президент, то есть премьер-министр, решительно начинается тоже на «М». В этом мне видится потусторонняя взаимосвязь. Был ещё в отечественной истории героический человек Маресьев, честь ему и хвала!
