После демобилизации я работал на строительстве железных дорог на участках «Архангельск – Мезень», затем «Печора – Воркута». Работал и одновременно учился, окончил Московскую академию труда и социальных отношений по специальности инженер-экономист. С 1961 года я живу в Крыму, строил Северо-Крымский канал, работал в тресте «Крымводострой», возглавлял постройком «Юждорстроя». Встретился я с однокурсницей Леной Казаченко, чуть не поженились, но она за другого выскочила, у нас на курсе было хлопцев много, а девчат 2 или 3, где она сейчас, я не знаю. А жизнь я прожил с любимым человеком Клавдией Иосифовной.
Гершман Матвей Львович
– Матвей Львович, вы ушли на фронт в возрасте 16 лет. Расскажите, как это было?
– Я был одержим мечтой стать военным летчиком. В то время в летные училища принимали после окончания девяти классов, и я решился, мягко говоря, на «подлог». Приближалась пора экзаменов на зачисление в Гомельский аэроклуб, а ждать еще пару лет я не желал. Пошел и заявил, что потерял метрики. Родители не одобряли, но и не препятствовали. Записали в новой метрике год рождения 1923-й, а на самом деле родился я в августе 1925 года. Послали на врачебную комиссию. Я занимался гиревым спортом, так что не выглядел хилым подростком. Старый врач, еврей, сразу понял, в чем дело, и говорит: «Зачем тебе это надо?» Я в ответ, мол, авиация, мечта и так далее… Он покачал головой и грустно сказал: «Скоро война…»
А через неделю она действительно началась. Приходил 2 раза в райвоенкомат, просился добровольцем, а мне отвечают: «Жди до особого распоряжения». Уже 3 июля 1941 года собрали нас, 1500 человек, на станции Тереховка Гомельской области и отправили пешим ходом в глубь страны. Было указание Комитета Обороны всех уроженцев 1923–1926 годов вывезти из прифронтовых районов в тыл для сохранения мобилизационного резерва. Только в редких местах успели это указание выполнить. Нам повезло, под немцем не оставили. Вел нас старший лейтенант, призванный из запаса. Он не разбирался в карте и не имел ни малейшего представления, куда идти и чем нас кормить. Короче, шли по территории Брянской области, ночи проводили в лесу, а утром на крики: «Подъем! построиться для движения!» многие не выходили, а просто возвращались к себе по домам… Еда, взятая из дому, кончилась через неделю, и мы всю дорогу «побирались» у колхозников. Грязные, завшивленные, голодные, оборванные… Немцы бомбят колонны беженцев, постоянно приходят слухи о диверсантах или о том, что враг уже в Смоленске. Несколько раз и нашу «добровольческую бригаду» бомбили. Было страшно и жутко, когда впервые увидел разорванных авиабомбами людей. Призывники разбегались, особенно белорусы из деревень, но мы, 7 человек с нашей улицы, дотопав до Брянска, решили идти в военкомат и просить о зачислении в действующую армию.
Военком нас обматерил, орал: «…возвращайтесь в Гомель, к мамкам, я пионеров на фронт не посылаю!..» Пришли на вокзал, стоим и молчим, а на перроне эшелон отправляется в Гомель. А мы даже не знаем, успели ли наши семьи эвакуироваться.
Не говоря ни слова, развернулись и пошли на восток. Прошел слух, что таких «резервистов» собирают в городе Орле. Больше месяца шли мы вглубь по российским дорогам, вроде в противоположную от фронта сторону, а вышло, что пришли навстречу войне.
Под Орлом был сборный пункт для таких бедолаг, как мы, а там собрано 40 000 человек под открытым небом. Вокруг колючая проволока. Из нашей гомельской команды до Орла добралась только половина. Все спят на земле, едят сухари, теснота неописуемая, одним словом – все прелести военного лихолетья. Смешно, но первую ночь мы спали на колокольне ближайшей церквушки. Через пару дней начали распределять по воинским частям ребят 1923 года рождения, а кто помоложе, отправили дальше в тыл или на окопные работы. Все мои друзья были зачислены в танковые училища, а я уперся, мол, только в летчики! Кстати, из нашей «семерки», кроме меня, все ребята погибли на войне. Прошла неделя, уже начали формировать из нас стрелковую бригаду, как вдруг меня вызывают в штаб и дают направление в Воронеж. Иди, говорят, пилот ты наш, учись на «сталинского сокола». Приезжаю и попадаю в ШМАС – школа младших авиаспециалистов. Все равно, думаю, переведусь в летное училище. Семь месяцев длилась учеба, и после окончания ШМАСа, в звании старшего сержанта, меня направили служить в 239-й ИАП, воевавший на самолетах Як-1. Полк был в составе Брянского фронта, базировался недалеко от Старого Оскола. В день приходилось обслуживать по 5–7 вылетов, это был тяжелый труд. В полку был штурман, знаменитый летчик Иван Блохин, Герой Советского Союза. Эскадрильей командовал капитан Мальцев. Вот так началась моя фронтовая биография.
– Как вы попали в пехоту?
– В конце июня 1942 года немецкие танки прорвали оборону нашего фронта. К тому времени в полку не осталось исправных самолетов. Последний пилот полка погиб на наших глазах над аэродромом. Он прижимал к земле немецкий самолет, принуждая к посадке на наш аэродром, немец уходил в отвесном пикировании, и они оба врезались в землю, прямо на взлетной полосе. В тот же день мы заметили, что все штабные садятся в машины и уезжают. Никто нам ничего не говорит. На краю аэродрома стояли несколько неисправных самолетов «Харрикейн». Смотрим, а их особисты поджигают. Да и машины БАО несутся прочь, в сторону тыла. Я говорю своему другу, механику Горещуку, мол, все драпают, что делать будем? А с 1941 года у многих на слова «прорыв» или «окружают», или на самое страшное для многих – «Немецкие танки обходят!» был уже рефлекс. Нет, не животная паника, а скорее готовность адекватно реагировать на ситуацию, тем более рядом ни одного командира и никаких приказов. Те, кто оставался на месте, ожидая, что в штабах о них вспомнят и дадут приказ на отход, имели два варианта развития событий – или в сырую землю навеки, или в плен. А в основном бежали по принципу «спасайся, кто может». Первый год войны солдат многому научил. Горещук сказал, что, если сейчас хоть на час задержимся, нам хана, командующий фронтом товарищ Голиков наши похоронки лично подпишет… Был такой «военачальник», бывший командир разведки РККА. Вышли на дорогу, ведущую к городу Острогожску. По обочинам раненые бредут, а все машины мимо проносятся. До солдата, «серой скотинки», никому дела нет. Подобрал я на земле брошенный новенький автомат «ППШ», стоим и «голосуем», – никто не останавливается. Раненые возле нас сгрудились, просят: «Братки, выручайте». Вижу, идет полуторка с крытым верхом, ну я и дал очередь по скатам. Вываливается из кабины старший лейтенант с «ТТ» в руках, мат на мате, кричит, что у него особое задание, и всех перестреляет и т. д. У этих «полководцев» в такие минуты всегда «особое задание». Я говорю: «Лейтенант, ты свою пукалку в кобуру спрячь, а то у меня в диске 70 патронов, а если раненых в кузов не возьмешь, я тебя здесь и порешу». Бойцы, пока я с командиром «дружески беседовал», залезли в кузов, и лейтенант, обещая мне трибунал, расстрел и прочие удовольствия, сказал водителю: «Ладно, поехали». Через 30 километров добрались до переправы, а по мосту пропускают только боевую технику. Сошли мы с машины, а возле моста тысячи бойцов стоят в полной прострации. Река неширокая, всего метров 200 в ширину, сейчас не помню точного названия, приток Дона. Кто вплавь переправляется, кто с разбитых кузовов плот мастерит. А затем начался ад кромешный. Немцы стали беспрерывно бомбить переправу, одна волна бомбардировщиков сменяла другую. Наши зенитки они сразу подавили. Лежим с Горещуком, землю русскую обнимаем, а вокруг нас месиво из людских окровавленных тел. Еще с сорок первого года у меня был опыт, как определить – летит бомба на тебя или будет перелет. Лежали на спине и, если бомба отделяется от самолета прямо над тобой, – значит, упадет дальше, одним словом, задачка на внимательность. Образно говоря, в эти часы все «небо было черное» от немецких самолетов. Да и перебегать невозможно, солдаты лежат на берегу в «два наката», техника брошенная, трупы лошадей… Все в лучших традициях лета 1941 года. Мост пока еще был цел, и переправа не прекращалась во время бомбежки. Побежали к мосту и на ходу запрыгнули в грузовик, заградотряд даже не среагировал. А в кузове – мать честная!!! – открытые ящики с запалами от гранат и мины лежат. Если бы хоть одна пуля или осколок попали в машину, от нас бы пыли не осталось. Было такое ощущение, что все немцы бомбят и стреляют только по нашей машине. Отъехали от переправы на полкилометра, спрыгнули… Друг мой пошутил, что я даже не поседел, как был рыжим, так и остался… А перед нами заслон, всех назад гонят… Хорошо, хоть мы с оружием были, а кто винтовки бросил, тех в сторону отводили. Раненых сразу проверяли, искали «самострелов». Наспех сколотили из нас сводный отряд и бросили окапываться возле реки.
