Пошли к себе назад. Надо было по полю проползти до траншей, а лейтенант говорит: «давай через лесок перебежками, надоело грязь мордой полировать».
Отвечаю ему: «Не дури, лейтенант, там все пристреляно, нас накроют сразу». Поспорили, все без толку, я пополз, а лейтенант с сержантом через рощу двинули. Немцы сразу накрыли их. Встал, бегу к ним через поле, рядом снаряды рвутся. Добежал до них целым, смотрю – лейтенант убит, а сержанту ногу оторвало. Потом думал, – что же ты, товарищ полковник, к нам в окопы не пришел в партию принимать…
После войны подошел ко мне замполит полка. Ты, говорит, Гершман, боец знатный, парторг роты, хотим тебя в Ленинград отправить, в политическое училище. Я отказался, потом об отказе сожалел. Зря не поехал я в Ленинград. Учился бы на политрука. И не было бы в моей жизни лагерей, да и судьба моя была бы другой… Кстати, что же этот замполит за «знатного бойца» в особый отдел не зашел похлопотать?… В роте всегда среди бойцов было человек 5–7 коммунистов. Никому не надо было говорить – «поднимешься в атаку первым». Это была наша партийная обязанность, ясная и без слов. Но вот эти бредни, что мы ходили в атаку с криком «За Сталина!», откуда они взялись? В чьем бурном воображении?
Мат стоял в воздухе да крик протяжный и животный. Кто там про Сталина вспоминал? Бога вспоминали… Под бомбежку, помню, попал. Лежим с товарищем, а на нас мозги и кишки чужие. В расчет орудия, что стояло рядом с нами, было прямое попадание. Как тут с ума не сойти?
По поводу командиров скажу следующее. Комбаты в основном руководили боем с наблюдательных пунктов, но, например, под Ковелем и в Берлине шли с нами в одной цепи в первом ряду. А чтобы комполка в атаку вел, я видел только один раз.
– Смерти вы боялись?
– Конечно. На фронт ехали, так на какой-то станции цыганка привязалась, мол, дай погадаю. Довольно банальная история. Я ей говорю: «Уйди, тетка, не надо мне твоих цыганских предсказаний». Она продолжает: «Я не цыганка, я сербиянка, всю правду скажу…» Уговорила, подал я ей руку, она посмотрела на ладонь и говорит: «Жив будешь, но ранят тебя…» При этом ее лицо побледнело. Вот, думаю, врет, смерть мою там увидала. Прошел месяц. В самом начале боев на Украине произошел один случай. Ночью дело было. Сели мы в кружок, человек восемь, говорим о чем-то, и тут в центр круга падает немецкая мина. Никто даже не дернулся, все оцепенели. А мина не взорвалась… В Германии идет бой за город какой-то – Нойштадт или похожее название. Я с солдатом Поповым пошел «фаусты» искать. Смотрим, за бетонной трубой наша полковая разведка сидит во главе с сержантом, Героем Советского Союза. Отдыхают разведчики, консервами обедают. Нас к себе позвали. Кричу им: «Сейчас придем, только в ближней траншее пошарим». Попов мне говорит: «…жрать охота, пойдем к разведке, потом в окопах пороемся…» Минуту мы с ним спорили, слышим «визг» мины тяжелой, упали. Взрыв… вся разведка насмерть. Мина эта наша была, тяжелые гвардейские минометы сзади нас стояли… Провел я на передовой, в общей сложности, около года, остальное время в госпиталях и на формировках. Да и воевать конкретно я начал только с августа 1943 года. Так вот, я видел тысячи смертей, за период «моей войны» меня сотни раз должны были убить. Как выжил – не знаю, за спинами не прятался, от передовой не увиливал. Но сказать, что не боялся смерти, – не могу, она каждое мгновение рядом была. С мыслью, что все равно убьют, постепенно свыкаешься. Вот в Берлине обидно было помирать.
Есть еще один, скажем так, аспект. Будучи командиром взвода, мне приходилось и посылать людей на смерть, и самому их в атаки, на погибель вести. Фамилии многих из памяти стерлись, а вот лица солдатские или как кто погиб – помню хорошо. Страшная доля – пехота. Когда слышишь от кого-то, что он четыре года в пехоте воевал и даже не ранен, понимаешь сразу, что на «передке» этот рассказчик не был. Максимум, на что пехотинец мог рассчитывать, – это три атаки. А потом – или в землю, или в санбат. Мне повезло, но я два раза ранен и два раза контужен. Это только на северных участках фронта, где годами фронт без движения стоял, можно было продержаться в пехоте подольше. А в наступлении… Месяц в роте, так ты уже ветеран части и «хранитель боевых традиций».
– Дезертиров и самострелов много было?
– Я статистику не вел. Примеры были. В декабре 1943 года добрел до госпиталя. От санбата шли неделю, скитались по деревням, пока нас в какой-то госпиталь приняли. Боец со мной шел, «чернорубашечник» из недавнего пополнения. У меня осколочное ранение, в санпропускнике вопросов ко мне не было, а у него пулевое в руку и вроде нашли ожог пороховой. Сразу вокруг него особист госпитальный крутиться стал. Мода еще такая была у самострелов, над бруствером, во время обстрела, руку поднимет и держит, пока ее немец не поранит. Это называлось – «голосовать на выборах». Мы, командиры, строго следили, чтобы такого явления у нас не было. Через буханку хлеба на передовой в руки не стреляли, где ж ты на «передке» буханку хлеба найдешь… Весной 1945 года иду по траншее, вдруг рядом выстрел, а звук странный. Смотрю, командир роты сидит за поворотом траншеи, в руках ракетница. Два пальца себе отстрелил. Меня он увидел, сразу «позеленел». Кричит: «Старшина, ты видел, я ракетницу чистил, выстрел случайный!» Говорю ему: «Успокойся, я свидетель, выстрел случайный». Он третий год воевал, боевой был офицер, орденоносец, родом с Урала. Думаю, устал человек под пулями ходить. Без происшествий его в госпиталь отправили. Через неделю меня контузило. Слышал с трудом, а говорить не мог. Ходил «восьмеркой», шатало меня во все стороны. Направили в госпиталь, приехал туда, а на входе ротный сидит с компанией раненых офицеров. Обнял меня, вот, говорит: «Спаситель мой!» У них бачок спирта был на 20 литров, так я три дня с ребятами пил, даже документы в госпитале не оформил. От этой «марафонской» пьянки у меня даже слух восстановился. На третий день смотрю в окно, а по шоссе, рядом с госпиталем, полк мой проходит. Схватил я пожитки, обратно в роту… Перебежчики были, сволочей всегда хватало. Но иногда и не поймешь, перебежал человек или его немецкая разведка пленила.
Немцы здорово «языков» таскали. И вообще воевали они очень грамотно.
Было еще одно явление, под названием – «ушел на войну на 5-й Украинский фронт». По тылам ошивались толпы мародеров, под видом возвращающихся в части после ранения. А сами трофеи «шукали». Их отлавливали периодически.
– Так легко было «закосить» от передовой?
– Кто не хотел воевать, тот всегда находил спокойное место. Можно было устроиться «придурком». В смысле в обоз попасть или там в полковые писари. Много было таких должностей, вроде человек на фронте, а за всю войну ни разу из винтовки не выстрелил и немца в глаза не видел. Пристраивались коноводами, ординарцами, поварами, портными, ездовыми, сапожниками, в роты по охране армейских штабов. В политотдел художником или корреспондентом. Помню, один в ансамбль песни и пляски служить пошел. Но это явление не было массовым и всю армию не характеризует.
Я пока на фронт не попал, даже не представлял, что такое явление где-то распространено. Сидим на передовой, грязные и оборванные, редкой цепью фронт держим, а когда попадаешь в тыл, дуреешь, сколько там народу… Хари холуйские наетые, можно мордами башню танка заклинить. Их, «придурков», в тяжелые моменты «лопатой сгребали» и к нам на пополнение. Некоторые даже потом в роте оставались. Хотя не мне их судить, у каждого своя война и своя судьба.
