– После таких случаев не было мысли «отомстить по полной»?
– Таких мыслей у нас все равно не появилось. Злость на немцев, конечно, была, но скорее потому, что большинство солдат пережили оккупацию и у них осталась обида за скотское отношение, но к пленным все равно насилия не было. Потом мне даже довелось слышать от односельчан такое, что если бы оккупанты нормально относились к людям, то они могли бы и победить.
– Вам не приходилось видеть командиров высокого ранга, говорят, среди них были жестокие и заносчивые люди?
– Командира нашей дивизии я видел много раз, приходилось видеть и командира нашего корпуса, и один раз даже командующего фронта Толбухина. Я бы не сказал, что они были жестокие, но действительно было видно, что это очень жесткие люди, приказы которых не обсуждались, а выполнялись любой ценой.
Один раз мне пришлось видеть такой случай. Передовые части нашей дивизии в районе венгерского города Мохач достаточно легко форсировали Дунай и начали преследовать немцев. А переправа основных сил дивизии замедлилась, причем, вместо того чтобы в первую очередь переправлять войска и боеприпасы, туда вначале переправлялись какие-то второстепенные подразделения. Кроме того, на берегу образовалась очередь на переправу длиною где-то в два километра, и нам еще крупно повезло, что была нелетная погода: туман, моросил дождик, а то бы немцы нам устроили… И в этот момент на переправу приехал командир нашего корпуса, Козак, кажется, была его фамилия. Он увидел все это безобразие, что переправляют не тех, кого надо, и подозвал начальника переправы. Командир корпуса посмотрел на часы и говорит: «Если через полчаса вы не наведете на переправе порядок, то я отдам приказ вас расстрелять», – и врезал тому полковнику пару раз палкой по спине…
– Политработники пользовались уважением у солдат? Вы верили партии, лично Сталину?
– У нас политработники были хорошие, и солдаты им доверяли.
Уже после войны по работе мне пришлось много общаться с одним бывшим репрессированным Менчером. Хотя я был убежденный коммунист, а он ярый антисоветчик, но у нас сложились почти дружеские отношения, и полушутя-полусерьезно мы иногда очень ожесточенно спорили на «политические» темы, он чуть ли не с пеной у рта выступал против Сталина. И как-то раз он меня все-таки допек, и я ему сказал:
– Эммануил Маркович, вы в еврейском гетто были?
– Нет.
– А в плену вы были?
– Нет.
– А в окружение вы попадали? А под перекрестным пулеметным огнем вы были?
– Нет.
– А под бомбежкой?
– Тоже нет.
– А артподготовку вы пережили хоть раз?
– Нет.
– Эммануил Маркович, так идите в НКВД и скажите им спасибо, что они вас сослали за Урал, и вы ничего этого даже не видели. А я, кроме гетто и плена, все это лично пережил, и еще неизвестно, кому из нас было тяжелее… И больше после этого разговоров на такие темы у нас не было, и он меня в «просоветскости» не обвинял…
– Приметы, суеверия у вас на фронте были какие-нибудь?
– Нет, у меня ничего такого не было.
– А в Бога не стали верить?
– Нет, я был убежденным атеистом, зато сейчас отношусь к религии значительно лучше, чем тогда. Вообще я считаю, что за последние две тысячи лет человечество выработало всего две приемлемые для людей идеологии: религию, с ее идеями проповедования добра и наказанием за совершенное зло и грехи, и идеалы коммунизма.
– Со «штрафниками» не приходилось сталкиваться? Доводилось присутствовать при показательных расстрелах?
– «Штрафников» я даже ни разу не видел и солдат, прошедших через такие подразделения, не встречал. Показательных расстрелов я ни разу не видел.
– О заградотрядах слышали?
– Знаю, что они были, но ни разу их не видел.
– С особистами приходилось общаться?
– На фронте нет, а сразу после войны у меня был довольно интересный случай. Как комсорг роты я входил в состав комсомольского бюро полка. Комсорг нашего полка был из Сибири, прошел с боями от Сталинграда до самой победы. Он отпросился в отпуск, а вместо себя на все то время, что его не будет, он порекомендовал назначить меня. И два-три месяца, что его не было, я выполнял его обязанности, организовывал самодеятельность, различные мероприятия, спортивные соревнования. А как раз в это время у нас сменился начальник особого отдела, и этот новый капитан пригласил меня на беседу.
Он толкнул большую речь: что мы находимся на вражеской земле, что среди нас много таких, кто был на оккупированной территории, и тех, кто прислуживал немцам, и нам еще еще только предстоит разобраться, может, среди них затаились предатели. Поэтому нам нужно иметь своих информаторов, мобилизовать на это дело комсомольцев, чтобы знать, кто чем дышит, и т. д. и т. п. В общем, целый час он так разорялся, но я его не перебивал. А когда он закончил свою речь, я встал, и говорю: «Товарищ капитан, я был на оккупированной территории…» Он побагровел, потом позеленел, потом посинел, начал ходить туда-сюда по кабинету… Потом сказал мне: «Раз командование вам доверяет, значит, будем вместе работать и дальше». Но сразу после этого пошел в политотдел и начал возмущаться: «Что у вас тут творится, кого вы назначили комсоргом полка?»…Я сам пошел к начальнику политотдела дивизии Шахову и говорю ему: «Товарищ подполковник, назначьте вместо меня кого-нибудь другого». Но он был хороший, мудрый человек и сказал мне примерно так: «Ты еще молодой и не знаешь, что и в нашей партии дураков тоже хватает. И если на всех смотреть и слушать, то… Иди и работай, а чтобы тебя успокоить, я тебе дам свою рекомендацию в партию». Я тогда как раз написал заявление о приеме в кандидаты члена партии, но представил только две рекомендации, а нужно было три, и Шахов мне ее дал. И до 1990 г. я был членом партии.
– Вам приходилось попадать под огонь нашей артиллерии или авиации?
– Под Оргеевом я, как и многие солдаты там, заболел малярией. Когда мы пошли вперед, то меня положили на повозку, запряженную двумя волами. И под Теленештами на колонну был налет нашей же авиации, видно, произошла какая-то несогласованность. Я так и пролежал весь налет в этой повозке, сил, чтобы подняться и отбежать в укрытие, не было совсем… Но все-таки я, наверное, родился в рубашке, потому что и обоих волов в моей повозке убило, и многие солдаты были ранены или убиты, а у меня ни одной царапины… Но этот налет – один из самых страшных моментов, что мне довелось пережить на войне… Правда, это был единственный такой случай.
– Что было для вас самым страшным на войне?
– Я многое повидал и испытал, но самое страшное – это попасть в окружение. Сколько страха я тогда натерпелся, пока мы вырывались из окружения…
