А утром, когда шел бой и все это выяснилось, командир полка прямо за шиворот вытащил его из палатки и со словами «собаке собачья смерть» лично застрелил его… И я помню, что когда потом мы с другими офицерами это обсуждали, то начальник штаба полка нам сказал: «Нет, он поступил правильно. Конечно, можно было бы его и в трибунал отправить, но так он перед всем народом сразу показал, что значит срывать операцию…» Такую картину, конечно, даже вспоминать тяжело, но я считаю, что в таких случаях нельзя судить с позиций мирного времени…
И еще был случай в Сталинграде. Я как раз только прибыл с курсов в свой полк и увидел картину, которая произвела на меня просто тяжелейшее впечатление… Комендант штаба полка, татарин, лично расстреливал с десяток немцев. Но, как оказалось, это были не немцы, а одетые в немецкую форму власовцы. Они стояли группой, и кто плачет, кто что, а он в них стрелял из винтовки…
Но с высоты своего возраста я могу сейчас сказать, что каждая война – это жестокость, когда оправданная, а когда и нет… Но по-другому тут и нельзя… Я же, когда убил того немецкого лейтенанта, тоже ведь вначале переживал, думал о том, что у него есть мать, но, с другой стороны, это ведь война…
А ведь у меня был еще один очень неприятный случай.
– Расскажите, пожалуйста.
– Когда мы только прибыли на Курскую дугу, расположились, но еще до начала боев, по случаю присвоения дивизии и полку почетного звания гвардейских, наш командир полка, я не хочу называть его фамилию, чтобы меня не обвинили в том, что я порочу его доброе имя, по такому торжественному поводу решил устроить для офицеров банкет. Всех нас пригласили на КП полка, который был километрах в десяти от моей батареи.
Но я туда приехал уже без всякого праздничного настроения, потому что решил поехать верхом на молодом коньке, чтобы похвалиться перед своими товарищами. Это был очень красивый трехлеток, но оказалось, что совершенно необъезженный. Поэтому мне с большим трудом удавалось с ним справляться, его все тянуло в разные стороны, а прямо на обочинах дороги начинались минные поля… Даже пришлось несколько раз слезать и тащить его обратно на дорогу. В общем, я с ним намучился, поэтому приехал на праздник уже без всякого настроения. Даже пожаловался своему ординарцу, что больше на нем ни разу не поеду. И, кстати, где-то через полгода я этого конька вдруг увидел в обозе и еле его узнал. От былой красоты ничего не осталось: худющий, измученный…
Банкет прошел нормально, но мой ординарец то ли забыл, то ли плохо закрепил седло, и когда я садился, чтобы возвращаться на батарею, то седло поехало, и я с лошади упал. В общем, настроение опять было испорчено. А когда мы ехали на батарею, то нас вдруг остановили ребята из заградотряда, которых я хорошо знал и которые прекрасно знали меня. У них, оказывается, была инспекторская проверка. А из-за плохого настроения и из-за этого падения я совсем забыл спросить пароль. Но я ведь этих заградчиков даже по именам знал, поэтому, когда они нас остановили, я им сказал: «Да вы что, ребята? Вы же меня знаете». Но они мне так тихо говорят: «Мы-то знаем, но у нас проверка».
И тут к нам вышел один из проверяющих: «Это кто?» – «Командир минометной батареи». – «Пароль знает?» – «Нет». – «Не пропускать». И тут я обернулся к ординарцу и сказал так с улыбкой и некоторой издевкой: «Ну что, Жорка, видно, в плену сегодня окажемся».
Этот проверяющий молча снял автомат и не глядя дал очередь поверх наших голов, и мы ускакали на батарею. Но помимо того, что они меня и сами прекрасно знали, у меня была и очень заметная деталь в одежде. Незадолго до этого один из моих солдат, бывший сапожник, сам вызвался сшить мне сапоги из плащ-палатки. Он их пошил, и мне потом из-за них все завидовали, потому что они были очень легкие. В общем, найти меня не составляло никакого труда, хотя я своего старшину на всякий случай предупредил, чтобы он распряг коней и всем говорил, что мы никуда не ездили.
Но утром меня разбудили, потому что на батарею приехал сам командир полка с адъютантом. Я вышел к ним, а комполка мне и говорит: «Да, опозорил ты меня. Снимай погоны, снаряжение и становись-ка к этой березке, я тебя расстреливать буду». А я спросонья ничего не понимаю: «За что?» Правда, его адъютант мне знаками показывал, что иди, мол, не бойся, не будет он тебя расстреливать.
Я встал, отстегиваю это все. «Ты, курвай, – это было его любимое ругательство, – что натворил? Я тебя как человека пригласил в гости, а ты не успел получить гвардейское звание, как уже позоришь его! Ты что за концерт заградчикам устроил? Вот для того чтобы ты нас больше не позорил и не доводить дело до трибунала, я тебя разжалую. Ступай в первый батальон и там узнаешь, что тебе дальше делать».
Что делать? Пошел я к тому комбату, Бухванов или Буханов была его фамилия, но он меня утешил: «Да брось ты расстраиваться! Он меня уже два раза разжаловал». И его слова меня несколько приободрили, потому что, несмотря на то, что этот комбат был очень боевой и у него даже было два ордена Боевого Красного Знамени, причем еще старой модели, которые привинчивались, я видел, что у него с командиром полка очень напряженные отношения и, по-видимому, какие-то свои старые счеты. Даже при всех они могли начать выяснять отношения. Комполка ему, например, ставит какую-то задачу, а тот не согласен и начинают препираться. А как-то этот комбат, когда командир полка при всех начал на него кричать, так ему прямо и сказал: «Ты что кричишь? Ты что самый смелый или самый храбрый? А то я ребятам расскажу, какой ты у нас смелый и храбрый». У него, видно, имелся в запасе какой-то козырь. В общем, интересные у них были отношения.
И этот комбат меня спрашивает: «Скажи лучше, у тебя деньги есть?» – «Да откуда?» – «Ну хоть сколько-то есть?» – «Немного есть». – «Давай лучше в очко сыграем». И, конечно, обыграл меня. Мы с ним, кстати, потом в Москве на одной из встреч ветеранов нашей дивизии виделись и смеялись, вспоминая эту историю.
Но потом приехал ПНШ-2 полка по разведке и говорит мне: «Командир полка дал такой приказ. Пойдешь в разведку, нам нужно срочно узнать, какие части стоят напротив нас. Даем тебе трех солдат, а четвертого возьмешь сам из этого батальона. И, кроме того, тебе будут приданы саперы». Оказывается, по приказу Гитлера против наших гвардейских частей немцы выставляли только эсэсовцев. «Если добудете «язычка, то и погоны, и должность – все вернем, а нет, так не обессудь…» И дал мне на проведение разведки двое суток. Первые, чтобы все разведать и подготовиться, а вторые на выполнение. И распорядился выдать нам сухой паек на два дня, но, конечно, без водки.
Когда пришли эти солдаты, то оказалось, что эти трое украли консервы в ДОПе, а четвертый разгильдяй чем-то провинился перед командиром батальона.
Начали мы готовиться. Целые сутки наблюдали за передним краем и подобрали подходящее место. Саперы сделали нам два прохода, и вечером мы вышли на ничейную полосу. Но когда мы еще только наблюдали за передним краем, то засекли одну вещь, которой и решили воспользоваться.
Немцы ведь постоянно освещали ракетами линию фронта. И мы засекли примерное место, откуда они запускали эти осветительные ракеты. Приползли туда, и точно: немецкая землянка, а метрах в пятидесяти от нее окопчик, в котором была вертикально укреплена палка, с которой немцы и запускали эти ракеты. Выглядело это так: немец выбегал из землянки в окопчик, запускал ракету, заряжал и сразу же бежал обратно в блиндаж, потому что пару дней шел сильный дождь, и так каждые десять минут. Мы лежали метрах в пятнадцати от этого окопчика и решили, что когда в очередной раз немец выбежит, то до того, как он запустит очередную ракету, мы захватим его.
