Но я знаю, что в штрафных подразделениях их командиры в бой с ними не ходили. Например, во время той разведки боем мне прислали одного из этих штрафников, артиллерийского полковника, и именно он должен был корректировать наш огонь. А командир этой роты сидел у меня на НП, а в самом бою штрафниками командовал кто-то из них самих. И, наверное, это оправданно. Потому что если со штрафниками в бой направлять и их командиров, то получается, что их как бы тоже наказывают.
К тому же нужно хорошо понимать, что было главным стержнем в мотивации штрафников. Что после боя с них снимут судимость и вернут им доброе имя. Ведь, например, когда меня хотели разжаловать, то я из-за чего больше всего переживал? Что если я погибну, то что скажут моим родственникам? Что он такой-сякой… Поэтому почему люди очень боялись попасть в плен и готовы были сражаться до последнего и даже покончить с собой? Потому что плен – это позор, к тому же родственники помимо позора могли подвергнуться еще и репрессиям – это был тоже очень весомый фактор. Патриотизм, вера в победу, романтика – это все, конечно, хорошо, и так оно на самом деле и было. Мы готовы были умереть ради спасения Родины, но и фактор страха не учитывать тоже нельзя…
– Но это принципиальный вопрос. В таком случае получается, что можно и оправдать непримиримую сталинскую позицию по отношению к пленным. Тогда получается, что многие наши люди так самоотверженно сражались только лишь из-за страха? Например, какое у вас отношение к знаменитому приказу № 227 «ни шагу назад»?
– «Приказ № 227», я считаю, оказался переломным и сыграл огромную положительную роль. Например, вы можете представить мое психологическое состояние, когда я чуть ли не единственный из нашей дивизии вышел из окружения и понимал, что почти все остальные погибли?.. Когда сами командиры говорят о том, что выходите поодиночке, потому что нет ни боеприпасов, ни питания, ни техники… Конечно, в тот момент мы были деморализованы. И тут вдруг вышел такой приказ. Так что я считаю, что он появился своевременно и сыграл огромную положительную роль, потому что люди стали понимать, что кроме нас Родину отстоять некому.
А в отношении плена… Скажу не рисуясь, мне это вообще чуждо, но я бы точно не сдался. Поверьте, таких моментов у меня было немало, особенно в окружении, но я для себя такую возможность исключал просто категорически. Ведь тогда позор – это было не просто слово. Я, например, до сих пор хорошо помню, как нас провожали в армию. Собирались родные, друзья и напутствовали нас: «Служи честно, мы все на тебя надеемся…» И все это нас действительно очень настраивало. Поэтому когда человек оказывался в такой ситуации, что ему надо было выбирать: позор, унижения, но жизнь в плену, или почетная смерть, то многие делали сознательный выбор в пользу смерти.
Но в отношении тех наших людей, что попали в плен, я и тогда считал, и сейчас считаю, что в каждом случае нужно было разбираться отдельно. Выяснять, как попал, при каких обстоятельствах, как проявил себя в плену. У меня ведь был один одноклассник, который прошел плен, и на примере его трагической истории я видел всю несправедливость такого общего отношения к нашим пленным.
Его звали Анвар Нигматулин, до войны он был студентом политехнического института, но в начале войны его призвали в армию, он попал на фронт и уже летом 1941 года был ранен в живот и попал в плен. И когда я после ярославского госпиталя вернулся домой, то мы с приятелем пошли к нему в гости, и у нас состоялась очень тяжелая встреча…
Он жил в какой-то халупе, и во время нашего разговора я заметил, что он очень грустный, и даже наше появление его не особо обрадовало. Но потом мы понемногу разговорились, он нам рассказал ужасные вещи, что ему довелось пережить в плену, а потом и говорит: «Вот я по вам вижу, что Родина вас наградила и относится к вам как к родным детям, зато ко мне отнеслась как мачеха… Вы знаете, что мне каждую неделю приходится отмечаться в МГБ? А о том, что я в плену заработал чахотку и едва живу, им вообще до лампочки… Ну вы же меня знаете, разве я предатель? И потом, у меня ведь два побега, и есть люди, которые могут это все подтвердить, но нет, там даже не хотят разбираться…» Он чуть не плакал, когда все это рассказывал… Эта печальная встреча оставила у меня на душе очень тяжелый осадок… А вскоре я ходил на его похороны…
– А вам не приходилось видеть или слышать, чтобы кто-то из наших солдат добровольно сдался в плен?
– У меня был… один случай, и я до сих пор считаю, что взял тогда грех на душу… Уже когда после боев на Курской дуге мы воевали на Украине, то ко мне в батарею прислали пополнение – четырех курян. Двое из них были помоложе, а двое постарше, лет сорока пяти. И в одном из боев с ними получилось так.
Мы меняли огневую позицию и вдруг напоролись на немецкую бронемашину. Причем мы ее видели, но вначале подумали, что это наша. Нам как раз в глаза светило солнце, поэтому опознавательных знаков мы не видели, зато видели, что прямо на бронемашине спокойно стоят солдаты, поэтому и решили, что она наша. Чуть ли не строем шли как раз в ее направлении, и, когда до нее оставалось метров сто пятьдесят, вдруг по нам из нее застрочил пулемет… Мы бросились врассыпную, но мой замполит и еще несколько человек были убиты.
А когда заняли новые позиции и уже готовились к участию в артподготовке, то тут ко мне приходит один из этих пожилых курян и говорит, что он эти места хорошо знает и вот там, в овраге, между нами и немцами есть колодец. А тогда было очень жарко, и нам действительно очень была нужна вода. И я совершенно без задней мысли поручил им двоим сходить за водой. Но такая деталь, незадолго до этого нам выдали белый материал на подворотнички. И тут ко мне прибегает старшина и говорит: «Какой к черту колодец? Они достали этот белый материал…»
Я тут же послал за ними вслед одного солдата, и он им передал мой приказ вернуться назад. Но один из них заявил: «Немцы – люди культурные и ничего плохого нам не сделают», и они оба отказались вернуться… Тогда я приказал открыть по ним огонь, но они уже успели укрыться, и думаю, что все-таки успели перебежать к немцам…
И вот я себя до сих пор виню в том, что поручил задание непроверенным людям. Но, правда, больше у меня таких случаев и не было. И думаю, что если бы они не были в оккупации, то такого просто не случилось бы. Но они ведь по своим домам пережили оккупацию и потом даже рассказывали на батарее, что «…немцы брали у нас продукты, но давали нам жить…».
– А из-за этой истории у вас не возникло проблем с особым отделом?
– Конечно, встал вопрос, что делать. Как их определить, ведь они же пропали… И я почему говорю, что взял грех на душу? Потому что все-таки записал их как боевые потери. Но прежде чем это сделать, я долго думал, потому что прекрасно понимал, какие мне могут грозить неприятности, и только поэтому и решился на это.
А так, кто знает, как бы там закончилось? Смотря в какие руки попал бы… Как говорится, на войне как на войне… Но я как подумаю, а вдруг их семьи, или тем более они сами сейчас получают военные пенсии…
– А вы не боялись, что вас могут, что называется, «заложить»?
