После первых двух вылетов я не понимал, что такое зенитки. Даже интересно было, что это такое вокруг меня… А на третьем боевом вылете мне как дали, я сразу понял, что такое попадание. Когда под жопу дадут, вот тогда и поймешь.
– Вас на аэродроме немцы обстреливали? Бомбили?
– Было это ранним утром, не было видно, что за самолет, кто бомбил. Из-за Псковского озера прилетел один какой-то шалопай и пострелял «бах», «бах», «бах»… Один раз было. Где – я не помню. (Известны потери личного состава 872-го ШАП при штурмовке аэродрома только 12.5.1944 года. Это воздушные стрелки: Пупков Алексей Михайлович и Ярцев Семен Егорович. Похоронены в районе ст. Ямм Ленинградской обл. – И. Ж.)
– Вы сказали про интенсивность полетов до нескольких в день. А в течение какого времени была такая высокая интенсивность вылетов?
– Интенсивность высокая, когда операция начинается, например, Мгинская операция, снятие блокады, потом Нарвская операция. На Карельском перешейке тоже в первые дни по два-три вылета. Как оборону сломаем, весь полк уже не ходит на задание. Теперь уже парами или четверками, и уже по одному вылету, и по очереди.
– А бывали ли случаи удара по своим?
– По своим? А зачем? Их и так немцы хорошо бьют, а если еще и мы приложимся, то это вообще непонятно что такое будет.
Последний снимок командира 872-го ШАП, бывшего полярного летчика Николая Терентьевича Кузнецова с женой, за несколько часов до гибели
– Везде пишут и говорят, что в начале войны ходили на бреющем…
– Так всю войну на бреющем. А вот над целью не пойдешь на бреющем. Перед целью горку делали. Но опять же «но»… Вот когда работали по аэродрому в районе Померанье, то горки не делали: как над самыми елками шли, так и вышли, и по складам гранулированным фосфором ударили с бреющего…
– Летчики-штурмовики в активные воздушные бои ввязывались?
– Нам не до воздушных боев, нас прикрывали… Вот, например, в Эстонии это было, нас атаковали истребители, и с КП говорят: «Быстренько, встань в круг!»
Когда мы в кругу, то мы друг друга защищаем. Стрелки защищают хвосты. А я впереди летящего защищаю. Пока мы в кругу, нас никто не трогает – потому что мы и ответить можем, а самому под удар лезть, немец не дурак… И они уходят…
– У вас были случаи, когда пилоты-штурмовики сбивали самолеты противника?
– Честно говоря, я никого не знаю, чтобы кто-то сбил.
– Летчик-штурмовик Талгат Бегельдинов, дважды Герой Советского Союза, восемь истребителей сбил.
– С ума сойти! Так это что, «законно» или рассказы?
– «Законно», с подтверждением.
– Ничего себе! И все же сбивать самолеты не было нашей задачей.
– Скажите, какая была ваша самая нелюбимая задача?
– Отвечу сразу: очень опасно бомбить аэродромы противника. Их здорово прикрывали, и зенитками, и истребителями. Наверняка и летчик-истребитель то же самое скажет.
Работать по передовой, по эшелонам намного легче. И на разведку летать тоже легче.
– Премии платили?
– Деньги платили за боевые вылеты, за тридцать вылетов, за пятьдесят вылетов, за восемьдесят вылетов…
– А насколько точно можно было оценить результаты штурмовки вражеского аэродрома, например, число уничтоженных самолетов?
– Фотоаппарат! Я рассказывал, как я фотографом был при ударе по аэродрому. Привез результаты плановой съемки. Потом увеличили, планшет сделали такой длинный, и специалисты рассматривали, считали:
– Вот, этот горит, этого сбили, этого…
Все просмотрели, подвели итоги и нам сказали:
– Хорошо отработали!
– Вы не помните, как были окрашены ваши самолеты?
– Все были камуфлированные, со звездочкой. Камуфляж такой: оттенки зеленого, с серым и желтым… И кроме камуфляжа, на аэродроме хвостом в лес и еще елку на него загнут, так, что его не видно. Номера рисовали уже в части… по-моему, красного цвета они были.
– Какие-нибудь элементы быстрого распознавания были? Ну например, на киле цветная полоса или покрашенный кок?
– Нет, такого у нас не было. Все одинаковые, только номерами отличались.
– А писали на бортах надписи?
– Нет, у нас такое не писали. Но где-то к концу войны, наверное, с конца 1944 года, не знаю, откуда это взялось, стали рисовать на фюзеляже картинки.
У Димки Андреева на фюзеляже появился такой рисунок: стоит на хвосте рак, держит в клещах кружку с пивом, и пенка так выходит. Я про эту картинку какому-то корреспонденту рассказал. Он взял и написал… Пришел Батя, увидел рака на самолете и засмеялся:
– Ну и ну! Фашисты рисуют на своих самолетах тигров, драконов всяких. В общем, что-нибудь страшное, запугивающее, а тут – рак держит кружку пива, с пеной…
А у меня технарь взял и нарисовал между кабиной и хвостом вместо звезды, что на фюзеляже, сердце. Цвета такого оранжевого или красно-оранжевого. С той стороны, с которой я в кабину заходил…
– Вы помните, кто был ваш техник?
– Техников не помню я. Их было несколько. Машину принимали так. И шасси, и щитки, и рули обязательно проверю. Поправляешь, пока в кабине сидишь. Потом, когда запустил мотор, погоняю мотор, смотрю по приборам: и давление масла, и наличие бензина… И в бортовом журнале расписался, значит принял.
А когда я прилетаю, если есть замечания, говорю: «Вот там подгони, вот тут подкрути, чтоб не текло. А это помажь, и там вытри…»
– Ваше отношение к авиатехникам?
– Самое хорошее. Как же я могу к ним плохо относиться: они мне готовят аэроплан, чтобы я летел на войну.
Помните, в кинофильме «В бой идут одни старики» старый технарь говорит молодому: «Самое тяжелое в нашей работе – это ждать».
Сидят и ждут, вернется его летчик или нет.
Я еще скажу. После уже войны, на праздники – годовщину Революции, Новый год и другие – на подразделение выдавали какие-то премиальные. При этом говорили: «Поощрите, как и кого угодно. На ваше усмотрение».
Я к этому времени стал маленьким начальником. Собираемся я, инженер и главный штурман.
«Нас, летчиков, обувают, одевают, кормят… Мы, – говорю, – живем в достатке. А труд технарей, которые готовят нам самолет в любое время года, дня и ночи, в полной мере оплачивается? То-то! Вот что, ребята, я предлагаю деньги разделить между техниками».
