– Скажите, как было у вас с политработниками в полку?
– У нас был майор Мошкин, хороший мужик.
Блин! Так, я же сам был комсоргом. Я ж говорю, куда сам не захочешь сунуться, обязательно меня туда засунут. Я сам не высовывался, но они видят, человек справится, и меня – комсоргом эскадрильи. Партийных у нас в эскадрилье не было. Все комсомольцы были. Но все ребята у меня были боевые такие, что дай боже.
– А в чем вообще заключалась работа комсорга?
– Во-первых, агитация: пропаганда опыта по боевому обслуживанию самолетов, информация о состоянии на фронтах…
Выпускали стенгазеты, вывешивали листки-«молнии». Рассказывали о том, как отличился какой-то экипаж.
Для этого у нас в комсомольской организации редколлегия была. Она занималась этим вопросом… Так что пустого дня не было. Каждый чем-то занимался…
– Замполит у вас летающий был?
– Да. Был летчик, тоже командир. Были и просто политработники, но это уже при дивизии. Был начальник политотдела дивизии, который отвечал за политическую подготовку кадров. И к нему никаких претензий нету. Но были и такие, кто и не летал, и был «трепло гороховое». Были. Таких экипажи не любили.
– На ваш взгляд, должен был летать политработник, для того чтобы уважение к нему было?
– Не только в моем случае назначение на политработу было как бы в приказном порядке.
Видят, что человек может с народом общаться, довести дело до конца. Вот у Ермилова заместитель был политработником. Он отвечал за политическое воспитание экипажей. Он летал, и к нему никаких претензий. Умел гасить конфликты в коллективе.
– А «особист» в полку был?
– Особый отдел был только при дивизии. И представителя СМЕРШа в полку не было.
– У вас в эскадрилье был адъютант эскадрильи?
– Адъютант был. А вот летал он или не летал, я не скажу.
– За какое количество боевых вылетов стрелку давался первый орден? За первых десять вылетов?
– Не орден, а медаль «За отвагу». У меня восемьдесят семь боевых вылетов. И у меня орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и медаль «За боевые заслуги». Орден приурочили к сбитому истребителю.
– В вашем полку, кроме Ермилова, Герои были?
– В нашей дивизии был один только Герой Ермилов. Вот хороший мужик был. Душа был нашего полка и эскадрильи.
А заслуженных летчиков, у которых орденов Боевого Красного Знамени один, два, три (больше трех ни у кого не было), очень много было, почти все летчики.
– У вас не было ощущения, что Ил-2 был недостаточно защищен?
– Вы что! Его немцы боялись как огня.
– Но вы сидите по пояс открытый, только снизу-сзади бронедверка закрывает – и все.
– Никакой дверки не было. И на полу, под ногами плита была – и все. Ну, а с боков не было ни фига. (Дверка была, а на полу бронеплиты не было. – О. Р.)
– А «фонарь» снимали, который над вами был?
– Зимой летали с фонарем, а летом мы летали открытые.
– Это не воспрещалось?
– Нет… То стекло запотеет, или дождь, или еще что-нибудь… А тут – чистое пространство.
– А как подтверждались результаты ударов по земле? Как подтверждали, что действительно сожгли столько-то танков?
– Земля подтверждает: вот такая-то эскадрилья уничтожила два, три танка. Или уничтожила дзот, или батарею, уничтожила взвод пехоты или еще что-нибудь. Это только разведка и пехота подтверждала результаты…
– А по заявкам наземных войск часто приходилось работать?
– Нет. Мы получаем задание от своего командования, по карте.
– А удары по своим были?
– У нас не было. Но такое могло быть. Говорили, что были… Как говорится, доводили до нашего сведения.
– Кроме передовой, вы по каким еще целям работали?
– Мы по морским целям один раз только работали. Когда мы выходили на косу, бомбить территорию, а попали в корабли.
– На аэродромы ходили?
– Нет, нет, нет.
– А где Вы закончили войну?
– Земландский полуостров. Он как входит таким уступом, тут море, а сюда проходит коса длинная, ширина около двух километров.
– А ранений у стрелков в полку много было?
– Были… У меня была контузия. Однажды, когда мы начали бомбить, над нашим самолетом взорвался зенитный снаряд, антенна самолета сломалась, и мне дала по голове. И я без памяти свалился в кабину. Признали, что я контужен, и один или два дня мне дали отдохнуть.
– Вы всегда летали с одним и тем же командиром?
– Да. С одним и тем же. Но если я заболевал, тогда командиру давали другого стрелка.
– А если командир заболел?
– Тогда экипаж не летал.
– А сбивать вас не сбивали?
– Нет.
– Вынужденные посадки у вас были?
– Нет. Ну, разве только когда носом клюнули… Мы взлетали на бомбежку Кенигсберга, тогда мы стояли в Топиалу. У нас было четыреста килограммов бомб – вся боевая нагрузка и полностью заправленный бензином самолет. И вот мы стали взлетать, уже вот-вот кончается полоса, мотор заглох. Летчик как тормознул, и машина на нос… Если бы перевернулись, не знаю, что бы было…
– Повреждения привозили?
– Вот только когда антенна оторвалась…
– У вас восемьдесят семь боевых вылетов, вы летали с одним и тем же командиром. Вы войну закончили на том же самом самолете, на котором начали, или сменили самолет?
– На одном и том же. И двигатель на нем не менялся. Вот такие машины делали… Правда, на некоторых других самолетах меняли. Забарахлит, и меняли.
Ну да, мы когда кончили, а эскадрилья эта не расформировалась и дивизия не расформировалась до 1950 года. Я все время был в той же самой дивизии…
– Как вы войну закончили?
– Полетели на боевое задание, и вдруг сообщают по радио: «Экипажам вернуться обратно, война закончилась!»
Когда сказали «конец войне», мы как нажали на гашетки… Ой-ой-ой! Стрельба такая была…
Развернулись и приземлились…
– Гуляли сильно после этого?
– Мы отметили по порядку, от мелкого и выше: эскадрильей отметили, полком отметили, дивизией. Командир дивизии всех собрал, поздравил, всем по «сто», и все такое. Мы успокоились – живы, здоровы. Это запомнилось на всю жизнь.
