– Крепкая. Хорошая. Тоже как-нибудь надо бы…
– У вас все – «как-нибудь», – усмехнулся Алик. – И на следующий год будет «как-нибудь».
– Я с Ванькой поеду, – решительно затряс головой Демушка. – Ванька везде ездит… Шары какие он себе добыл – видел?
– Не-ет, – на этот раз Алик, кажется, задет за живое.
– Как твой, только два. И больше… – Потом спохватывается. – Да что там… Чаю давайте…
Демьян вытащил к огню ящик, достал имеющуюся у него закуску: хлеб и повидло. Хлеба мы не ели уже дня три, и он показался изысканным лакомством. Что до повидла – обыкновенного яблочного повидла, по цвету похожего на техническую смазку… Нет, я никогда не думал, что буду есть это – и не смогу остановиться, все буду прихватывать ложечку, еще ложечку и еще, понимая, что нельзя так, ведь последнее отдает человек… Правда, пока костер не затух, мы сварили еще двойного супа – с тушенкой и китайской вермишелью – чем отчасти отблагодарили Демьяна, супчик в такую ночь был очень кстати.
Постепенно тепло, проглоченное мной, начало шириться, изливаясь из желудка в кровь, и я поймал себя на том, что слушаю чужой разговор невнимательно, проваливаясь, несмотря на мокрый ветер, в какое-то блаженное, хмельное даже состояние, которое было обыкновенной сытостью. Я легко и даже охотно двигался, с интересом и без пессимизма наблюдал окружающее. Я не думал – думать мне не хотелось – но с удовольствием разглядывал Алика, Толика, Петьку, Демьяна, будто видел их всех впервые.
За минувшие два года Демьян совершенно закоптел лицом и в простодушной его манере изъясняться появилось что-то обезьянье: с непередаваемой грацией шимпанзе он крутит головой, проводит по рту ладонью, чешет затылок и выпячивает вперед нижнюю губу…
Может быть, всему виной черный, как деготь, чай который он потягивает?
Возможно.
Чай отогрел его горло, супец и курево сделали свое дело и сейчас раскаты его голоса звучат с рычащей блюзовой, клубящейся в слишком узком горле хрипотой. В очередной раз взгляд его останавливается на мне и вдруг не соскальзывает, а натягивается, как струна.
– Я вспомнил… Ты – фотограф, который вырыл помойную яму!
Фотограф… Что ж, была в моей жизни такая роль.
– Он, он, – подтверждает Алик.
И мы радостно смеемся тому, что никто не забыл друг друга.
Курчавые волосы Демьяна давно не чесаны: он и спал в стеганом ватном строительном шлеме, телогрейки тоже, кажется, не снимая. Телогрейка огромная, длинная, как малица. На ногах валенки, к которым веревками привязаны рваные галоши.
Я заглянул в его шалаш. Разглядел накрытую шкурой лежанку, еще один ящик, большой жестяной будильник и кастрюлю. Другого имущества у Демьяна не было.
Ему сорок лет, этому человеку, почерневшему от своего адского чаю, табаку и ветра. И этот шалаш без печки – его дом, который он сам выстроил себе для праведной и трудовой жизни.
Он не дармоед, он труженик. Он один встретил нас – и встретил достойно, разделив с нами все, что у него было.
Он одинок.
Он человек.
О, человечество!
Весь следующий день ветер гнал нас долиной Бугрянки, шлифуя поземкой мелкого песка девственные в совершенстве округлых форм отмели. К вечеру мы дошли до балка Алика на Собачьем ручье. Нагибаясь, чтобы протиснуться внутрь, я случайно взглянул в осколок стекла, вставленный как раз на уровне глаз над дверью – вместо окна. Я увидел лицо. Мое лицо. Я всегда хотел, чтобы у меня было такое лицо: смуглое, обветренное, дикое даже, но полное вдохновения лицо много испытавшего человека, на котором читается, вдобавок, бесстрашная радость: мы сделали свое дело! Мы вернулись с победой!
Пожелай мы в тот же вечер оказаться в Бугрино ради прелестей поселковой цивилизации – хлеба, печенья, повидла, заправленных чистым бельем постелей или воскресной дискотеки в клубе – это не составило бы труда. Но почему-то никому не хотелось, чтобы путешествие закончилось. Нам хотелось продолжать его, продолжаться в нем. И мы остались еще на сутки у Алика.
Собачий ручей близко от Бугрино: по прямой шесть километров, но оттуда поселок не виден. Чтобы увидеть, надо подняться наверх речной террасы, на холм за ручьем. Нет, Алик не случайно выстроил свой балок таким образом, что, находясь в нем, так легко вообразить себя в открытом космосе тундры…
Вытянувшись на своем ложе, он начинает мечтательно рассказывать о том, как странно бывает здесь поздней осенью, когда исчезают звуки. Ведь птицы улетают – и лебеди, и кулики, и турухтаны, и если ветер стихнет, наступает абсолютная немота…
Я слушаю его и понимаю: что бы он там не говорил – больше всего на свете он любит свой остров и никогда, ни за что не покинет его.
Я представляю: он лежит под теплой шкурой, потрескивает печь, по стенам скользят желтые отблески пламени, взгляд следит за ними… Мысли. Нет, мыслей, пожалуй что, нет. Тишина – и все. Тишина. Пока печка потрескивает, можно закурить папиросу, вдохнуть вкусный дым, заварить вкусный горячий чай… Если есть радио – можно немножко послушать радио, уловить шелест мира, какие-то голоса, звуки музыки, события… Но к тебе эти события не имеют отношения, и по мере того, как дрова выгорают, ты прерываешь сеанс связи, укутываешься потеплее и тишина объемлет тебя, а вокруг уже тьма подступившей полярной ночи и балок твой мерцает среди звезд, как космический корабль…
Сейчас еще слышны за стеной порывы ветра. Ветер прогнал тучи на юг, открылось небо.
Еще один желтый закат над Бугрянкой.
Поздно вечером мы с Петром отправляемся копать золотой корень на песчаную отмель, что тянется по правому берегу. Вся лайда заросла целебными растениями – их кустики сидят всего в полуметре друг от друга в песке, на котором после ветра еще никто, ни одно живое существо не оставило своего следа. Здесь еще возможна иллюзия того, что мир далеко и не потревожит нас. Все застыло в геологическом покое: ровные, как годовые кольца деревьев, слои глины, которыми сложен берег, застывшие волны песка, окрашенные каким-то нездешним косым светом… Мы спрыгиваем на отмель и начинаем ногами подбрасывая песок – он искрит, словно снег, в лучах заходящего солнца. Пустота вокруг и какая-то непередаваемая игра света и цвета. Если меня когда-нибудь спросят, что там было замечательного, на Колгуеве, глупо, но я скажу: «Где-то между девятью и десятью вечера в долине Бугрянки одиноко свистит куличок. И от света, который несет река и излучает небо, тебя охватывает ощущение свободы и счастья. И вдалеке холмы – такие синие-синие. И песок розовый, легкий, как снег…»
Я старался брать золотого корня поменьше – все-таки это очень странное растение, похожее, к тому же, на человека о двух ногах, с головой и детородными органами. Однажды один такой, почувствовав мою жадность, уже погнул мне нож. Поэтому с этими корешками надо поосторожней – никогда не знаешь, чего они потребуют взамен.
