Что же представляет из себя помещичье хозяйство и его социалистический прообраз – сельская коллективная хозяйственная коммуна Дюринга? Почему при всем своем экономическом уродстве они существовали в феодально-крепостнической России несколько столетий, почему они существуют и в социалитате? Потому что они представляют из себя прежде всего не форму выгодного экономического хозяйствования, а форму выгодного политического господства. В помещичьем хозяйстве, как и в хозяйственной коммуне, политика довлеет над экономикой путем насилия. Богатый помещик и нищий малоземельный крестьянин – вот главные разорители земли. И если П.А. Столыпин действительно попытался бы провести аграрную реформу в России, чтоб предотвратить социальную революцию, ему надо было бы сокрушить помещичье-дворянское сословие, частью которого он сам, саратовский помещик, был. Мы знаем, что даже за ничтожно меньшее желание это сословие убило своего именитого отщепенца. Так какие уж тут Dorfjuden, какие уж тут евреи-социалисты, когда речь шла о разрушительных процессах, проистекающих из самого фундамента русской государственной жизни. Для того чтоб Столыпину предотвратить социальную революцию, вряд ли можно было наделить одних крестьян за счет других крестьян землей, надо было наделить все крестьянство за счет всей конфискованной помещичьей земли. То есть начать все ту же социальную революцию с другого конца, ибо в таком деле Столыпин вряд ли мог бы обойтись без ЧК или подобного учреждения, предназначенного для насилия. Это особенно ярко проявилось в половинчатом характере Февральской революции, которая не выполнила главной поставленной перед ней задачи, поскольку главной задачей всякой буржуазной революции является, как известно, не свержение монархии, а сокрушение феодального дворянско-помещичьего сословия. Вряд ли его можно было сокрушить мирными средствами, как всякое, впрочем, правящее, но впавшее в паразитизм сословие. Во всяком случае, история, как правило, не отпускает на это времени. Временное правительство было слабым, бессильным именно потому, что не смогло выступить против дворян-феодалов на стороне крестьянства и капиталистов. Если б оно решилось на это, а для этого оно должно было включать в свой состав совершенно других людей, которых либо не было, либо было ничтожно мало среди революционной интеллигенции, то тогда оно обрело бы подлинную силу и подлинную власть, которая позволила бы ему довести до конца ту самую буржуазно-демократическую революцию, о необходимости которой еще в начале века говорил марксист Плеханов.
Используя образ г-на Дюринга – Робинзона со шпагой – в качестве символа правящего сословия, Энгельс пишет: «Если Робинзон мог достать себе шпагу (а даже на фантастических островах робинзонад шпаги до сих пор не растут на деревьях), то в одно прекрасное утро Пятница является с заряженным револьвером в руке, и тогда все соотношение «насилия» становится обратным…»
Беря «насилие» в кавычки и по своему обыкновению подтрунивая над своим, хоть и нерадивым, но собратом по социализму, Энгельс пишет: «Мы просим читателя извинить нас за постоянные возвращения к истории Робинзона и Пятницы, которым, в сущности, место в детской, а не в науке. Но что делать? Мы вынуждены добросовестно применять аксиоматический метод г-на Дюринга, и не наша вина, если мы постоянно вращаемся в сфере чистого ребячества». Наукой, конечно, и не пахло, когда в одно прекрасное утро (вернее, в один прекрасный вечер, мы даже знаем, в какой именно, и помним его дату) Пятница с заряженным револьвером в руке явился к обанкротившемуся Робинзону с дворянско-помещичьей шпагой. Но было ли это ребячеством? Тем более что на следующей странице «Анти-Дюринга» сам Энгельс пишет, что «введение огнестрельного оружия повлияло революционизирующим образом не только на само ведение войны, но и на политическое отношение господства и порабощения. Чтоб иметь порох и огнестрельное оружие, нужна была промышленность и деньги… Огнестрельное оружие было с самого начала направленным против феодального дворянства…» А как попал заряженный револьвер из рук незрелого русского капиталиста, так и не сумевшего совершить в феврале буржуазную революцию, в руки Пятницы, Энгельс показывает, разбирая это в несколько неожиданном для политэкономии разделе «Тактика пехоты и ее материальные основы»: «Введенная во Франции в 1777 году, заимствованная у охотничьего ружья изогнутость ружейного приклада, представлявшего раньше совершенно прямое продолжение ствола, позволила целиться в определенного человека, не делая промаха. Без этого последнего усовершенствования нельзя было бы при помощи старого ружья применять стрельбу в рассыпном строю». Следовательно, увеличение эффективности действия пехоты приводит к созданию революционной системы вооружения народа. Правда, из этого Энгельс делает вывод: «А это означает взрыв милитаризма и вместе с ним всех постоянных армий изнутри». Но мы опять отнесем этот вывод за пределы плодотворного для диалектика процесса в идеалистический Абсолют. Мы знаем, что именно пехота из крестьян составила основу революционной силы в России. Изогнутый приклад, заимствованный у охотничьего ружья, позволил ей целиться в определенного человека, не делая промаха. Лозунги социалиста Дюринга, заимствованные у Прудона, – «Собственность есть кража» и «Грабь награбленное» – были ее (пехоты) теоретической основой. А присутствовали ли при этом евреи-социалисты или евреи-капиталисты, является деталями второстепенными, как бы их ни пытались раздувать с разных концов…
Однако пора возвращаться к нашим антисемитам, которые в принципе со стороны выглядят весьма забавными ребятами человеку непредвзятому, то есть для которого наука превыше всего. Такому человеку антисемиты могут пролепетать по-ребячьи массу смешных вещей о социальных проблемах наций, о новых путях экономического развития и даже о новых законах национальной физики и химии. Мы знаем, как рассмешил Энгельса основоположник научного расового социализма левый антисемит Дюринг. Энгельс пишет: «Сконструированный по этим новым законам физики прибор послужил бы единственно для измерения невежественной заносчивости г-на Дюринга». Но в ответ на этот остроумный язвительный смех Энгельса мы скажем: Дюринг еще не успел изложить основной части своих воззрений на социалистическое будущее как переходную стадию к будущему коммунистическому через хозяйственную коммуну. Когда он начнет их излагать, а вы по своему обыкновению начнете их насмешливо критиковать, то мы еще посмотрим с точки зрения реального практического социализма, кто из вас оппортунист и с кем социалисты-практики будут смеяться последними. Вам, Фридрих Энгельс, тогда не поможет даже ваше близкое знакомство с Карлом Марксом.
X
«Вот письмо, полученное от Марьи Васильевны, которое прочитала нам, русским делегатам конгресса, Надежда Степановна. Письмо это помимо того что оно подчеркивает самоотверженность и моральную чистоту наших первых женщин, общественных деятелей антисемитического движения, заставляет задуматься и о будущих национальных путях русского антисемитизма.
«Милая Надежда Степановна! 21 августа истекло ровно двадцать лет, как известная вам большая икона Божьей Матери, моя неизреченная радость и неизглаголенная благость, оставила храм Саввинской церкви и перешла к нам в дом. Этот день всегда был мне дорог и праздновался мною наравне с самыми великими праздничными днями Рождества и Светлого Христова Воскресенья. Я убрала Мать Божию свежими новокупленными цветами, у меня был еще привезен из Харькова прекрасный церковный ставник – свеча. Были заказаны большие всенощные хлебы для посвящения и большой графин церковного вина. У меня было привезено с собой церковного вина полведра. Потом Всенощная – это подобие древнего христианского вечера любви. Был у меня настоящий радостный великопраздничный стол. Одно жаль, что нет вас, милая Надежда Степановна, рядом. Ах, Надежда Степановна, вспомнилось мне, как мы с вами молодыми девушками ездили на Волынь навестить простой народ, страдающий от притеснения жидов. Помните угощение, которое мы устроили для детей бедных поселян, отцы которых были задержаны и посажены в каталажку местными властями за то, что чаша их терпения от еврейской эксплуатации переполнилась. Мы с вами усадили христианских наших детей за длинный стол. Посреди стола свежие яблоки, а по углам четырьмя пирамидами конфеты, орехи и двух сортов пряники. По обоим концам стола стояли вазы с вареньем, с заказными превкусными булками, изюмскими хлебцами и плюшками. А помните, Надежда Степановна, нашу совместную встречу моего светлого праздника пять лет назад? Какая у нас рыба была! Как будто сама Матерь Божья выбрала всю лучшую из Донца и прислала нам для торжества. И, начиная с осетрины и до бланманже, все лучшее было у нас на столе. За десертом, который тут же был соединен с чаем, пробка не хлопнула, но белое донское зашипело в бокалах, и, обратясь к радостно сияющей иконе, я сказала не английским спичем, а нашим русским, пришедшим на душу словом… Милая Надежда Степановна! Не смотрите на пятна. Эти строки письма закапаны моими слезами в минуту писания…»
