Мы уже писали, что подобные высказывания Бегун называет «сионистскими всхлипываниями». В своей книге «Вторжение без оружия», изданной «Молодой гвардией» в 1977 году, на странице 66-й Бегун утверждает: «Эти всхлипывания сионистов раздавались в то время, когда еврейское население России, несмотря на политическое неравноправие, стояло выше коренного населения «черты оседлости» по уровню благосостояния, грамотности, образованию и другим важным социально-экономическим показателям».
Мы не случайно второй раз возвращаемся к этой идее Бегуна. В данном случае Бегун уже говорит не о еврейском капитале, а о всем еврейском населении царской России. Мы видим, как «классовый подход» Бегуна очень ловко и легко заменяется расовым. В который раз мы видим, как под маской антисионизма, прикрывающего антисемитизм, Бегун протаскивает идеи черносотенного дворянства, истинного господина и истинного губителя дореволюционной России, идеи Пуришкевича, идеи небезызвестной газеты «Новое время», занимавшей не только антисемитскую, но антиленинскую позицию и о печальной судьбе которой Бегун всхлипывает. Можно не быть марксистом и не быть ленинцем для того, чтоб понять: Бегун представляет те, все более многочисленные в современной идеологической жизни круги, которые под фиговым листочком марксизма скрывают русский черносотенный национал-империализм. Вот какова конечная цель бегунов. Ну а какова их конечная организационная, административная цель? Тут передадим слово поющему в унисон с Бегуном Ивану Шимони.
* * *
«Барон фон Тюнген-Росбах, – продожал Шимони, – внес своевременное предложение в интересах крестьянского сословия о воспрещении евреям быть землевладельцами. Я хотел бы внести подобное предложение в интересах целой нации и особенно ее интеллигенции. Это идеи петиции по отнятию у евреев Zeitungsrecht, права издавать и редактировать газеты, а также владеть ими или вообще заниматься журналистской деятельностью… Печати молчания, которую накладывает незримая еврейская цензура на всякое антисемитское патриотическое выступление, должна быть противопоставлена наша открытая государственная арийско-христианская цензура в интересах нации…»
Эти слова Шимони, встреченные аплодисментами, показали, что предложение по антиеврейской цензуре действительно вызвано настоятельной необходимостью. Однако Пинкерт, который после ухода с конгресса правых антисемитов вместе со своими реформерами представлял теперь не центр, а правую сторону, заявил:
– Эта петиция вряд ли будет одобрена в правительственных кругах, поскольку либералы поднимут шум о свободе печати. Да и кроме того, именно мы сами можем пасть ее жертвами. Не следует забывать, что Бисмарк, выступая в прусской палате депутатов, именно нашу газету Deutsche Reform назвал «рептильной прессой» и требовал ее запрещения. Мы понимаем пафос выступления господина Шимони. В Германии и Австро-Венгрии почти нет газет, которые бы не принадлежали евреям или оевреившимся журналистам. Но здесь, хоть и трудно, а все-таки могут подсобить сами от этого непосредственно страдающие – публика, состоящая в огромном большинстве из неевреев и могущая, если почувствует в этом потребность, создать из себя новую прессу. Очень вероятно, что сама антисемитическая агитация вызовет и антисемитическую или, по крайней мере свободную от евреев печать…
– И свободную от евреев литературу, – добавил Иван Шимони, – но для этого все-таки нужны и административные изменения в авторском праве, как о том пишет Дюринг.
– Однако при этом Дюринг добавляет, – сказал Генрици, – что такие изменения возможны лишь в социалитате…
* * *
«Так как в социалитате продолжает существовать старое разделение труда, – пишет Энгельс, – то хозяйственной коммуне предстоит считаться, кроме архитекторов и тачечников, также и с профессиональными литераторами, причем возникает вопрос, как в таком случае поступить с авторским правом. Вопрос этот занимает г-на Дюринга больше, чем какой-либо другой. Всюду читателю мозолит глаза авторское право… Наконец, в таинственной форме «вознаграждения за труд» – причем ни слова не говорится, будет ли здесь иметь место умеренное добавочное потребление или не будет, – оно благополучно прибывает в тихую пристань социалитата. Глава о положении блох в естественной системе общества была бы в такой же мере уместна и, во всяком случае, менее скучна».
Энгельсу скучно, потому что, будучи диалектиком и научным социалистом, он опять не понял, что имеет в виду философ действительности Дюринг под авторским правом и почему он уделяет ему столько внимания. К тому же здесь опять дают себя знать утопические представления всякого диалектика о своем Абсолюте, каким является для Энгельса социализм и коммунизм, основанный на упразднении разделения труда во всех отраслях как экономики, так и культуры… Тачечник на некоторое время становится архитектором, потом превращается в литератора, чтоб затем опять стать тачечником… Однако о социальных утопиях Энгельса мы скажем теми же словами, какими сам Энгельс говорил о социальных утопиях Руссо, Фурье, Оуэна, Сен-Симона…
«Незрелому состоянию капиталистического производства, – пишет Энгельс, – незрелым классовым отношениям соответствовали и незрелые теории. Решение общественных задач, еще скрытое в неразвитых экономических отношениях, приходилось выдумывать из головы… Эти новые социальные системы заранее были обречены на то, чтобы оставаться утопиями, и чем больше разрабатывались они в подробностях, тем дальше они должны были уноситься в область чистой фантазии. Установив это, мы не будем задерживаться больше ни минуты на этой стороне вопроса, ныне целиком принадлежащего прошлому. Предоставим литературным лавочникам а-ля Дюринг самодовольно перетряхивать эти, в настоящее время кажущиеся только забавными, фантазии и любоваться трезвостью своего собственного образа мысли по сравнению с подобным «сумасбродством»».
Мы последуем этому умному совету Энгельса и не будем «любоваться трезвостью своего собственного образа мыслей», основанных на опыте человека конца XX века, по сравнению с фантазиями человека, который умер в конце XIX. Но странная опытность литературного лавочника Дюринга, жившего в XIX веке, относительно проблем социалистической литературы нам весьма интересна. Так же как Энгельс отрицал эффективность политического насилия в экономике, он отрицал и эффективность такого насилия в литературе. А ведь под авторским правом, назойливо проповедуемым Дюрингом, и таинственным для Энгельса «вознаграждением за труд» как раз понимается такое насилие в литературе. Авторское право, по Дюрингу, – это инструмент государства, это тот же человек со шпагой, стоящий над социалистической литературой, как он стоит и над социалистическим распределением. Так же как освобожденная от евреев и оевреившихся периодическая печать сможет процветать лишь под надзором арийско-христианской цензуры и свободной можно будет назвать лишь печать, которая проповедует взгляды философов действительности, а несвободной ту, которая этим взглядам противоречит, – так же и литература может приобрести новые социалистические формы лишь под надзором авторского права г-на Дюринга… Впрочем, Дюринг и в вопросах культуры, как и в вопросах экономики не так прост, как это кажется Энгельсу. Он понимает, что культуру невозможно подчинить «философии действительности» без того, чтоб, во-первых, полностью не изменить форму общественного образования как в школе, так и в университете, а во-вторых, полностью не устранить из жизни общества религию. Энгельс пишет: «Школе будущего он (Дюринг) уделяет по меньшей мере столько же внимания, сколько и авторскому праву. У него имеется окончательно разработанный план школ и университетов не только для обозримого будущего, но и для переходного периода».
