Мы знаем, что на высшую ступень своей школы и университета Дюринг ставит «философию действительности», которая, по ироническим словам Энгельса, «будет служить ядром всего знания» (но Энгельс не предполагал, что эту «философию действительности» могут назвать «марксизмом»). На низшую ступень Дюринг ставит филологию. «Причем, – заявляет Дюринг, – мертвые языки совершенно отпадают, а изучение живых иностранных языков останется как нечто второстепенное. Для достижения действительно образовательного результата должна служить материя и форма родного языка».
«Национальная ограниченность современных людей, – пишет по этому поводу Энгельс, – все еще слишком космополитична для г-на Дюринга. Он хочет уничтожить и те два рычага, которые в современном мире дают хотя бы некоторую возможность стать выше ограниченной национальной точки зрения. Он хочет упразднить знание древних языков, открывающих, по крайней мере для получивших классическое образование людей различных национальностей, общий им более широкий горизонт… Зато грамматика родного языка должна стать предметом основательной зубрежки… Но раз г-н Дюринг вычеркивает из своего учебного плана всю современную историческую грамматику, то для обучения языку у него остается только старомодная, препарированная в стиле старой филологии техническая грамматика со всей ее казуистикой и произвольностью, обусловленными отсутствием исторического фундамента… Ясно, что мы имеем дело с филологом, никогда ничего не слыхавшим об историческом языкознании».
Так пишет Энгельс. Но Дюринг, применяя и в филологии универсальную теорию насилия, создает в 1876 году свое новое социалистическое, вернее, социал-националистическое представление по вопросам языкознания. Покончив с социалистической филологией и подытожив ее социалистическим языкознанием, Дюринг принимается за религию. Здесь он стоит на еще более радикальных позициях, чем самые радикальные его последователи, социалистические антисемиты, желающие превратить христианскую религию в расовую. Дюринг религию в социалитате вообще воспрещает: «В свободном обществе не должно быть никакого культа, ибо каждый его член выше первобытного детского представления о том, что позади природы или над ней обитают такие существа, на которые можно воздействовать жертвами или молитвами. Правильно понятая социалитарная система должна поэтому упразднять все элементы культа».
Энгельс, который тоже является атеистом, тем не менее не может одобрить подобный, по его мнению, антинаучный подход Дюринга. «Он (Дюринг) натравливает, – сетует Энгельс, – своих жандармов будущего на религию и помогает ей таким образом увенчать себя ореолом мученичества и тем самым продлить свое существование. Куда мы ни посмотрим – везде специфический прусский социализм».
Однако Дюринг знает, зачем ему этот «прусский социализм». Да и Энгельс это знает. «Там, где воспрещена всякая религия, – пишет Энгельс, – там само собой не может быть терпима обычная у прежних поэтов – и здесь он цитирует Дюринга – «мифологическая и прочая религиозная стряпня»… Равным образом заслуживает осуждения и «поэтический мистицизм, к которому, например, был сильно склонен Гете»… Таким образом, – продолжает Энгельс, – г-ну Дюрингу придется самому дать нам те поэтические шедевры, которые «соответствуют более высоким запросам примиренной с рассудком фантазии»… Быть может, г-н Дюринг уже имеет «схематически перед глазами» руководство к этому искусству».
Мы, как и Энгельс, не знаем, имел ли в конце XIX века Дюринг перед глазами «схематическое руководство» социалистическим искусством. Но образцы этого искусства в весьма широком ассортименте мы имели и имеем в XX веке перед своими глазами. Имеем мы перед своими глазами, однако, и иное искусство, на которое, как на религию, «натравливал своих жандармов будущего г-н Дюринг», и жандармы эти увенчали такое искусство «ореолом мученичества». Возможно, Энгельс отчасти прав, и благодаря этому «ореолу мученичества» некоторые образцы такого искусства действительно продлят свое существование. Но никакие жандармы Дюринга не в состоянии ни упразднить «поэтический мистицизм Гете», ни продлить его существование. Не под силу это и социалистической хозяйственной коммуне г-на Дюринга, которая, по ироническому замечанию Энгельса, «сможет завоевать мир лишь в том случае, если она двинется в поход примиренным с рассудком беглым шагом александрийского стиха».
Впрочем, не уходят ли корни этого социалистического искусства г-на Дюринга в прошлые столетия и не существовало ли оно и раньше независимо и параллельно с направлениями типа «поэтического мистицизма» Гете?
XVI
Вот стихи, которые со слезами на глазах прочла Надежда Степановна из письма ее подруги. Марья Васильевна ненадолго ездила по делам в Москву и под впечатлением увиденного и услышанного написала и опубликовала в одной из газет стихи под псевдонимом «Людмила Власовская». Стихи так и называются: «8-го сентября 1882 года».
Какая радость пробудила
сегодня всех нас ото сна?
Москва внезапно ощутила,
что жизнь ей новая дана.
Он здесь, наш царь, любимый нами,
Кумир народа своего,
И вот народ бежит толпами,
Все жаждут увидать его.
Пестреет флагами столица,
Мольба возносится в церквах,
Повсюду радостные лица,
Восторга слезы на глазах.
И блага все ему желают,
Во всех любовь к нему живет,
И чувства те объединяют
Царю всепреданный народ!
Пусть эти стихи так же далеки от иных образцов умелой поэзии господ столичных литераторов, как глоток студеной воды из ручья далек от бокала ресторанного французского шампанского. Но именно такого студеного глотка из отечественного ручья нам не хватало здесь сейчас, в чужом Дрездене.
Работа конгресса длилась уже довольно долго, и все мы несколько устали. Но мы еще не предполагали, что на данном заседании нам, русским антисемитам, предстоят трудные моменты в наших взаимоотношениях с европейским антисемитизмом. И кто знает, может, именно этот глоток отечественной воды и помог нам, русским, с честью выйти из этого испытания, несмотря на то что оно грозило роковым разрывом с международным антисемитизмом.
Тезисы Штеккера и манифест Иштоци – два главных результата трудов конгресса. Но рядом с ними было принято несколько других решений, хотя и менее глубокого и общего характера. И именно на одном из таких, казалось бы, второстепенных решений произошло резкое столкновение между русскими и европейскими антисемитами.
Барон фон Тюнген-Росбах и также прибывший к тому времени на конгресс барон фон Фехенбах-Лауденбах предложили свои четыре пункта антиеврейской декларации. Второй пункт, направленный против «капиталистической манчестерской системы законов биржи, банковских и акционерных учреждений», и третий пункт о том, что «гражданские права евреев следует ограничить таким образом, чтоб они не могли ни участвовать в законодательстве, ни достигать общественных должностей, особенно судебных», – содержали только повторения проблем, в более простой и сжатой форме еще прежде вотированных конгрессом. Они не встретили ни возражений, ни интереса. Четвертый пункт был нов и встретил живейшее сочувствие: «Евреи должны быть освобождены от военной службы, взамен которой они будут платить поголовную подать».
