— Новенькая? — окликает ее бредущий вдоль забора караульный. — Кличут как?
— Фанни, — отзывается она.
— Ясно, давай, — слышится в ответ.
Вернувшись в камеру она тащит со стола самовар, выносит на крыльцо. Высыпать золу, залить воду из бидончика, щепок в трубу забросить, растопить. Порядок!
В камере еще спят, слышно из угла легкое похрапывание Марии Васильевны.
Она режет за столом на равные доли хлеб, раскладывает по краям.
«Боже, самовар!»
Несется босиком к двери, выскакивает на крыльцо, устремляется к забору.
— Все в порядке, — успокаивает ее стоящая возле дымящихся самоваров дежурная из четвертой камеры Маруся Купко. — Свистят, голубчики…
В тюрьме два больших общих самовара. Один «Борис», названный по имени бывшего начальника тюрьмы Пахорукова, другой «Дядя», присланный в подарок родным дядей Нади Терентьевой. Есть кроме того несколько пылящихся на полках жестяных чайничков, разжигаемых так же, как самовары, — «бродяжек» на тюремном жаргоне, с двумя отделениями для воды и углей. Но ими пользуются редко, они незаменимы во время этапов, в дороге, чай из них не тот.
Половина девятого. Начаевничавшись за милую душу, сокамерницы встают из-за стола, дружно устремляются к выходу: время двухчасовой прогулки. Оставшись одна, она моет и перетирает посуду, укладывает в шкапчик.
«Кажется, все, — оглядывает камеру. — На воздух, на солнышко!»
— Фа-а-ня! — машет ей рукой стоящая у дальней постройки Верочка Штольтерфот. Вприпрыжку, дурачась, она устремляется в ее сторону.
— Здравствуйте…
— По-французски, пожалуйста.
У Веры нарочито-строгий вид.
— Бонжур, мадам.
— Мадемуазель, — поправляет Вера.
— …мадемуазель.
— Добрый вечер?
Она на мгновенье задумывается.
— Бон суар.
— Хорошо. До свидания?
— Оревуар.
— Свобода, равенство, братство?
— Либерте, эгилите, фратерните.
— Еще раз. Больше в нос.
— Либерте… Эгалите…
— В нос! Словно у вас простуда. Послушайте, как я: «Э-э… э… галитээ». Слышите? «Э-э-э… гали-тэ-э».
Вторая неделя как Вера занимается с ней французским. Строга сверх всякой меры. Изволь ежедневно выучивать по пятнадцать новых слов, усвоить очередное правило грамматики. Даже на прогулках не дает покоя.
Они идут не спеша по периметру двора. Сталкиваются на углу церквушки с гуляющими поодаль уголовницами, здороваются. Те идут мимо, переговариваются о чем-то, смеются в их сторону.
В Мальцевке две отделенных невидимой чертой тюрьмы: политическая и уголовная. С разной степенью свободы, неодинаковыми правами и обязанностями. По тюремному уставу осужденных по политическим статьям ссыльнокаторжных нельзя понуждать к труду. К ним неприменимы такие меры наказаний, как карцер. Их не заставляют в обязательном порядке посещать церковь, петь молитвы, к ним обращаются на «вы», не кричат во время поверок: «встать!», «к стенке!». К полагающимся им по закону правам политические мальцевитянки отвоевали для себя по молчаливому согласию с администрацией ряд крайне важных в условиях каторги послаблений и вольностей. В течение дня их камеры не запираются: можно спокойно выйти в коридор или на крыльцо — подышать воздухом, покурить. Они не носят предписанных судебными решениями кандалов. Из обязательной тюремной экипировки — уродливых «кот», холщовых рубах, серых суконных юбок, халатов из серого солдатского сукна мальцевские революционерки пользуются только халатами летом и бушлатами зимой. Все остальное — белье, обувь, платье свои, домашние. Домашние цветные одеяла на кроватях вместо казенных мышиного цвета, домашние, в цветочках, занавески на зарешеченных окнах.
Иная картина в соседней части здания. Стоит пройти десяток шагов по коридору, проникнуть за железную дверь, и ты окажешься на каторге истинно русского образца. Переполненной, грязной, завшивленной. С обитательницами, чей человеческий облик, поведение, образ жизни противоречат самому понятию — женщина.
В трех забитых до отказа общих камерах ютятся по тридцать пять-сорок уголовниц. Кроватей здесь нет — спят на нарах, вповалку, многие с детьми. В дневное время трудятся: возят, запрягшись гуртом в телегу, воду в бочке из соседнего ручья, колют дрова на хозяйственном дворе, шьют белье и рубахи на мужские тюрьмы, выделывают пряжу, вяжут варежки, стряпают на всю тюрьму. Большая часть из них бывшие крестьянки, заводские работницы, прислуга, угодившие на каторгу — кто за убийство мужей, кто за насильственное лишение жизни нагулянных на стороне младенцев. Пройдя тернистым путем через многочисленные этапы и пересылки, подвергнувшись не раз насилию со стороны шедших с ними на каторгу уголовников-мужчин и конвоиров, оказавшись в Мальцевке под властью матерых профессионалок — грабительниц, фальшивомонетчиц, отравительниц, многие из них опустились до скотского состояния. Курят тайком дурманную травку, отдаются первому встречному, сожительствуют друг с дружкой. Беззубые, с хриплыми голосами, вульгарными улыбками, изломанной психикой. Поющие вечерами в коридоре похабные частушки: «Ходи ко мне передом, а я к тебе грудию, расстегни-ка галифе, вынь свою орудию»… «Манька Ваньку будет греть, Ванька Маньку будет еть»…«Цыган любит чай горячий, а цыганки хрен стоячий»… «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя? Начальнику конвоя». Беспутные матери, рожающие как котят подзаборных детей, не ведающих, кто их отцы. Понуждающие сыновей-малолеток стоять на стреме возле двери, пока мать принимает очередного гостя. Сводящие семи-восьмилетних дочерей с конвойными солдатами.
Вся эта грязная изнанка каторжного быта у нее на глазах. Водит жестким скребком по душе, ожесточает.
«Либерте, эгалите, фратерните, — крутится в голове. — Ли-бэр-тэ-э… ээ-га-ли-тэ-э… фратер-ни-тэ-э».
— Возвращаемся? — оборачивается к ней Вера.
— Да, пожалуй.
Кучки политкаторжанок идут одна за другой через двор к главному корпусу. Прогулка окончена, до обеда еще далеко. Дружно — в мальцевский тюремный университет, к знаниям!
Из воспоминаний политкаторжанок Ф. Радзиловской и Л. Орестовой:
«Мальцевская женская каторга 1907–1911 гг.»
«Главным содержанием нашей жизни были занятия. Занимались мы самыми разнообразными предметами, от первоначальной грамоты до сложных философских проблем. По своему образовательному цензу на Нерчинской женской каторге мы имели 24 человека малограмотных и с низшим образованием. Малограмотных обучали русскому языку, географии, арифметике, так что некоторые из обучавшихся ушли с каторги с знаниями в размере средней школы. Однако для этого потребовалась серьезная и интенсивная учеба в течение ряда лет.
Занятия были групповые и индивидуальные. Так как большая часть из нас была с средним и незаконченным высшим образованием, то иногда на каждую из них приходилось по несколько учительниц. Интересные кружковые занятия вели Маруся Беневская по естествознанию, Надя Терентьева по истории и Саня Измаилович по литературе. Слушательницы Сани — Лида Орестова, Маруся Купко, Сарра Новицкая, Фаня Каплан и Катя Эрделевская, изучали с ней историю литературы по Иванову-Разумнику, вели беседы о Чернышевском и Герцене и были очень довольны этими занятиями, считая, что Саня умеет как-то особенно разбудить мысль, остановиться на интересных моментах.
