Она потянула опасливо руку за пазуху, извлекла кошелек (Прасковья Герасимовна наказывала: деньги прятать в чулок под юбкой или в вырез платья: ворья в Харькове — тьма-тьмущая, не успеешь оглянуться — обчистят в два счета).
Порылась в кошельке, нащупала грошик. «Ладно, — тут же решила, — не обеднею».
Извлекла алтын, протянула:
— Вот, возьми…
Калека, не дождавшись, выхватил из рук монету, кинулся, перестав хромать, на другую сторону мостовой, где его дожидалась компания хохочущих оборванцев с дымящими папиросами в зубах.
— Тетка! — орал в ее сторону худой, как глиста, подросток, по всей видимости, атаман в расстегнутой до пупа рубахе. — Айда с нами! Малафеечку струхнуть!
Прифронтовой Харьков, напоминавший большую пересылку, был наводнен нищими, бродягами, беспризорными, босяками. Повсюду — у мучных магазинов, лабазов, лавок неоглядные хвосты очередей. Бабы с младенцами, хмурые бородатые мужики, инвалиды на костылях. Стоят, прислонясь к стенке, сидят на голой земле. Клянут на чем свет «енту самую революцию». Чтоб ей ни дна ни покрышки. Чертову карточную систему ввели на продукты. Хлеба не стало, спичек, соли. Да когда ж такое было, люди добрые!
Харьковский партийный комитет социалистов-революционеров она отыскала легко — располагался он в одном здании с Городским общественным самоуправлением, поскольку тем и другим руководил один и тот же человек — видный украинский эсер Сергей Григорьевич Стефанович, избранный в феврале городским головой. Подтянутый, приветливый, усадил напротив в заваленном бумагами кабинете, угостил крепким чаем с сушками.
— Лечились, значит? Помогло? Ну, Гиршман у нас кудесник, второго такого в России не сыщешь. Вы пейте, не стесняйтесь. Сушек еще возьмите. Не очень крепкий? Я чифирем, как выражаются уголовники, только и спасаюсь, — потер воспаленные глаза. — Больше четырех часов поспать не получается. Дел выше крыши…
Политическая ситуация на Украине, по словам Стефановича, была взрывоопасной. В избранном в Киеве высшем органе власти, Центральной раде групповщина, шатания, разброд. С трудом удалось усмирить сторонников независимого украинского государства — «самостийников», заставить их пойти на союз с «федералистами». Союз этот ненадежный, шаткий, того и гляди развалится. Ни те ни другие не дорожат единством, тянут одеяло на себя. В Харькове своя напасть — большевики. Соратники по борьбе, называется! Мутят воду — не признают ни городской совет, ни голову. Намеренно, с вызовом организовали собственный муниципальный совет. Захватили купеческий дом напротив, вывеску в половину стены навесили…
— О-о, легки на помине! — повернул голову к окну. — Гляньте!
Она посмотрела в ту сторону. Возле двухэтажного особняка с вывеской над входом остановился в облаке пыли и дыма автомобиль, из которого вылезли с разных сторон двое мужчин в одинаковых кожанках.
— Вожак их, Сергеев, — пояснил Стефанович, — Артем как его здесь кличат. Второй — за начальника штаба, Гарский. В прошлом то ли анархист, то ли бундовец. Темная личность…
— Извините! — она не дослушала. — Я сейчас, Сергей Григорьевич!
Кинулась стремглав к выходу, выскочила на крыльцо…
Сколько раз рисовала себе эту встречу. Навоображала невесть что. Бросится навстречу, заключит в объятия. Заплачет.
Заплачет! Как бы не так!
Он поднимался по ступенькам, она закричала ему в спину:
— Гарский! Виктор!
Он оглянулся, узнал судя по всему.
— Чудеса!
Пошел вразвалку вниз, придерживая на боку деревянную кобуру.
— Ну-ка, ну-ка! — оглядел ее с ног до головы. — Каплан, ты, что ли?
Располнел, щегольские усы колечком, на рукаве френча красная повязка. Смотрит иронично, прищурясь.
— Какими судьбами?
— Человеческими. Поздоровался бы сначала.
— Ну, здравствуй! Освободилась? Давно?
— Недавно.
В душе росло раздражение — встретились, называется. Ни радости в его голосе, ни теплоты. Усы подкручивает, не знает, что сказать.
Он уловил, судя по всему, ее настроение, взял за локоть. Заулыбался растерянно — прежний Витя! Тот самый, перелезший к ней однажды утром через подоконник в спаленку.
— Растерялся, извини. Ты прям как гром средь ясного неба…
— Гарский! — закричали с крыльца. — Поторопись! Начинаем!
— Да, иду!
Он полез торопясь в карман галифе, извлек блокнот, карандаш.
— У нас встреча с товарищем Троцким. Он на нелегальном положении, привез от товарища Ленина свежие директивы. Я в числе выступающих…
Написал что-то в блокноте, пристроив на колене.
— Возьми, — протянул, — это мой адрес. Тут недалеко, четыре остановки трамваем. Сегодня не получится, приходи завтра, к семи вечера. Я к тому времени освобожусь…
Побежал вприпрыжку на крыльцо, обернулся, помахал рукой.
Мир неожиданно чудесным образом переменился, расцвел. Запели струны в душе: «назначил свидание! завтра увидимся!» Все, что тяготило все эти годы, рождало злые мысли, желание отомстить — развеялось как дым от звука его голоса, улыбки, любимых его васильковых глаз. Возвращалась в Москалевку переполненным трамваем, думала в волнении: платье выходное погладить, туфли подкрасить зубным порошком. Но прежде всего искупаться, смыть с себя больницу.
«Господи, — ужаснулась, — мыло!» От взятого в санатории вонючего хозяйственного куска остался обмылок, туалетное мыло в парфюмерии стоит бешеных денег — обертки не купишь на жалкие ее оставшиеся гроши.
Покосилась машинально на сидевших напротив пассажиров, дикая родилась мысль: встать, закричать в полный голос: «Деньги и драгоценности на пол, у меня в сумке бомба!»
Спятила, точно. Поднялась с места, устремилась на пронизываемую с обеих сторон сквознячком, заполненную людьми площадку. Смотрела на входивших пассажиров, на висевших гроздьями на поручнях безбилетников. Один, по виду беспризорник, в рваной женской кофте, докуривал «бычок», уворачиваясь от сыпавшихся в лицо искр.
«Пуховая шаль! — пронеслось в голове. — Машин подарок» (взяла на всякий случай в дорогу — вдруг похолодает).
Это был выход из положения! Вытащила, вернувшись, из чемодана бережно хранимую шаль из ангорской шерсти, которой накрывалась зимой в телеге возвращаясь с каторги, положила в кошелку. Поехала на толчок на Университетской улице, торговавший преимущественно с рук, отдала не торгуясь шаль нетрезвой перекупщице за пятнадцать целковых; зашла в ближайшую парфюмерию, выбрала на прилавке, добавив два рубля из дорожного запаса чудно пахнущее французское мыло в бархатной коробочке. Вскипятила на другой день за стеной флигелька воду в очаге, вымылась стоя над тазиком, облилась напоследок из кувшина. Сидела с мокрыми волосами, нагишом на перевернутом тазике, скребла шершавым осколком кирпича потрескавшиеся пятки, усмехалась довольная: «Чистенькая, розовенькая. Пахну хорошо»…
