Можно вообразить, чего стоил этому незаурядному человеку ее отказ. В пору выпавших на его долю жизненных испытаний, потери почвы под ногами. И чего стоил отказ ей – любившей его по-своему, стольким ему с сыном обязанной.
Чтобы как-то смягчить причиненную боль, она предложила ему ехать с ними на воды. Он отказался. Долг его как члена семьи Романовых, пояснил, быть в настоящую минуту рядом с государем.
– Езжайте, деточки, – были прощальные его слова, – даст Бог, свидимся…
Он писал им в Кисловодск каждую неделю. Письма и телеграммы застревали по пути, бесследно пропадали, посланные позже приходили раньше предыдущих. Так продолжалось около года. Вскоре после Октябрьского переворота пришло известие, что его вместе с другими членами императорской фамилии высылают из столицы – куда, пока неизвестно. После продолжительного молчания он написал из Вятки, следом из Екатеринбурга. Последнюю весть от него они получили в конце июня восемнадцатого года из неведомого Алапаевска – пришедшую с опозданием телеграмму, в которой он поздравлял «горячо любимого сынулю Вовочку» с днем рождения.
6
«Самое большее, – думалось ей по дороге, – пробудем на Кавказе лето и осень. И – домой. Не может, в самом деле, чудовищная эта вакханалия длиться бесконечно, отыщется непременно какой-то выход. Мир, на худой конец, заключат с Германией или что-нибудь еще…»
Забитый приезжими Кисловодск был неузнаваем: всюду толчея, неразбериха, гостиницы переполнены. Принадлежавший ей двухэтажный дачный коттедж в центре города реквизировал под продовольственные склады местный совдеп. Счастьем показалось очутиться в нанятой Андреем летней дачке с проходными комнатами, из которой с наступлением холодов пришлось переехать на новое место – в отапливаемый особняк в Вокзальном переулке, где вместе с ней поселились сестра с мужем и приехавший из Сочи Петя Владимиров.
Обустроились мало-помалу, осмотрелись. Знали, где дешево пообедать, как вести себя при обысках, встречах с патрулями, в каких местах прятать деньги и драгоценности, куда бежать во время налетов паливших безостановочно во все стороны блиндированных поездов неизвестного происхождения, с кем из местных совдеповских комиссаров можно при случае договориться.
Вову определили в гимназию. Учился он охотно, приобрел много друзей, домой приходил нередко в разорванной одежде – к негодованию ходившего за ним лакея Ивана. Жили скромно, по-мещански. Наведывались в курзал, в «Гранд-Отель» – потолкаться среди людей, послушать новости. Собирались семейно друг у друга, пили чай с кизиловым вареньем, перебрасывались в картишки. Без нужды не высовывались, старались быть как все. Идет по кипарисовой аллее, держа за руку мальчишку-гимназиста, миниатюрная дама с озабоченным личиком – вытертая бархатная юбочка, скромная кофта: беженка и беженка. В жизни не поверишь, что Кшесинская.
Летом пронесся слух о гибели в Екатеринбурге государя и царской семьи. Почти одновременно – сообщение по радио: освобождены в результате белогвардейского налета на Алапаевск и увезены в неизвестном направлении находившиеся под стражей великие князья Романовы. Верить ничему было нельзя: известия то опровергались, то подтверждались – понаторевшие в распространении лживых сведений большевики, успокаивая мировое мнение, сознательно мутили воду.
От Юзи из Петрограда приходили невеселые письма: в столице голод, достать продукты невозможно, с рассветом перед продовольственными распределителями выстраиваются хвосты очередей. Ему довелось быть свидетелем, как люди на улице дрались с голодными собаками возле трупа павшей лошади.
«В квартире у нас стужа, водопровод замерз, – писал он, – топим печку дровами от разобранных домов, мебелью, книгами, спать ложимся не раздеваясь. Гоняемся сутки напролет за «пайками», ибо за деньги купить ничего нельзя. Отменили плату за городской транспорт и электричество, но трамваи почти не ходят, а электричество то и дело отключают… Ездил по твоей просьбе на Каменноостровский. Попасть в дом невозможно, здесь теперь – главный большевистский штаб, толпы народа у подъезда и вокруг, в основном солдаты, у парадного входа дежурит броневик. Слышал, что, на втором этаже, там, где была спальня Вовы с балконом, живет их предводитель Ленин с женой. Ожидают переезда новых властей в Москву, но пока все остается по-прежнему».
«Население Петербурга заметно уменьшилось, – вспоминала о тех днях Тамара Карсавина. – Он обрел новую трагическую красоту запустения. Между плитами тротуара выросла трава, его длинные улицы казались безжизненными, а арки напоминали мавзолеи. Трогательное величие оскверненного великолепия. Свечи стали дефицитом. В три часа уже темнело, и было особенно трудно продержаться до шести, когда давали электричество. Неестественная тишина города, зловещее молчание пустынных улиц еще больше увеличивали опасения, делая напряжение почти невыносимым. Слух обострился до такой степени, что различал издалека чуть слышный звук шагов по плотному снегу. Винтовочный выстрел, пулеметная очередь – и снова тишина».
«Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, – дополняет сюрреалистическую картину Анна Ахматова. – Но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было. Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди. В Гостином Дворе можно было собрать большой букет полевых цветов. Догнивали знаменитые петербургские торцы. Из подвальных окон «Крафта» еще пахло шоколадом. Все кладбища были разгромлены».
Со страниц приходившей изредка в Кисловодск «Жизни искусства» рисовалась картина дирижируемого комиссарами театрального Петрограда. Балетом командовал Борис Романов, отдавший жене Елене заглавные партии. Вернулась на помост пенсионерка Агриппина Ваганова. Выступает в компании с Тамарой Карсавиной, Лилей Гердт, Лилей Люком, Людмилой Шоллар, юной Олечкой Спесивцевой перед солдатней и мастеровыми где придется – в помещениях синематек, бывшем «Летнем Буффе», театре Таврического сада. «Случилось так, – читала она обзорную статью Андрея Левинсона, – что в тот самый час, когда балет преодолел все застарелые предубеждения и буквально заполонил страстное внимание массового зрителя, он явно и стремительно склонился к ущербу».
«Получили свое! – мстительно думала она. – Прав тысячу раз Андрюша: как только весь кордебалет будет произведен в балерины, театр перестанет существовать…»
Осень миновала, за ней зима, новая весна. Шел второй год ее добровольной ссылки. О скором возвращении домой нечего было и думать: полыхавший на просторах России пожар Гражданской войны захватывал губернию за губернией, неумолимо приближался к кавказским предгорьям. Редкий день обходился без тревожных известий. Ошеломила свежая новость: в Пятигорске зарублен красногвардейской охраной находившийся на положении заложника генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский, в штабе которого служил в минувшую войну Андрей. В августе случилось то, о чем думали не переставая: на даче Семенова были арестованы и увезены в Пятигорск жившие вместе с матерью, великой княгиней Марией Павловной, Андрей и его родной брат Борис. Жизнь обоих висела на волоске, в любой момент могло произойти самое худшее, не вмешайся счастливо случай в лице давней поклонницы Кшесинской Л.А. Давыдовой, жены известного петербургского банкира, имевшей руку среди верхушки местных большевиков. С помощью подкупленного ею кисловодского комиссара братьев по сфабрикованным документам освободили из тюрьмы и помогли бежать в горную Кабарду. Месяц спустя, когда город в очередной раз был отбит у красных казаками атамана Шкуро, оба вернулись – обросшие, бородатые, верхами, сопровождаемые свитой из знатных горцев.
