Что-то менялось тогда в жизни моей страны; задувал неслышно ветерок грядущих перемен. Стало возможным ставить неудобные вопросы, допускалась с оговорками мысль, что кое-что в свое время делали не так, как надо, в чем-то, возможно, ошибались. Дискутировался под свежим углом зрения вопрос о духовном наследии русского народа, подчищались страницы истории, повествующие о вчерашних злейших врагах революции: царских генералах и министрах, буржуазных политиках, ученых, философах, писателях, служителях церкви. Советские люди узнавали о П. Столыпине, А. Керенском, А. Кони, А. Колчаке, А. Деникине, И. Бунине, А. Белом, М. Цветаевой, С. Рахманинове, В. Комиссаржевской, С. Дягилеве, С. Морозове.
Имени Кшесинской среди них не было – словно бы она вообще не существовала на свете. Не поддающееся здравой логике табу на ее личность продолжало действовать еще долгое время – вплоть до начала девяностых годов прошлого столетия, пока замечательный историк и критик балета Вера Михайловна Красовская – выпускница того же училища на улице Росси, что и она, питомица танцевавшей с ней на одной сцене Агриппины Яковлевны Вагановой, – не посвятила ей специальную главу в фундаментальном труде «Русский балетный театр начала ХХ века» (познакомиться с которым настоятельно советую читающим эти строки).
Как прожила она последние годы? Кто был с ней рядом, поддерживал, согревал?
Сын прежде всего – тоже почти старик, нуждавшийся в ней не меньше, чем она в нем. Доживавшая свой век в дальней комнате особняка, не показывавшаяся никогда при гостях, душевно больная сестра Юлия. Супруги Грамматиковы, Георгий Александрович и Елизавета Павловна, продолжавшие прислуживать в доме. Серж Лифарь, прощенный, наконец, властями за коллаборационистское прошлое, возглавивший балетную труппу Монте-Карло. Неизменно преданный Хаскелл. Ученицы – Татьяна Рябушинская, Иветт Шовире, Диана Менухина, Нина Прихненко (последняя, закончив профессиональные выступления на театральных подмостках, часто подменяла хворавшую учительницу на уроках в балетной студии).
Навещала старую покровительницу, гостила у нее подолгу бывшая камеристка Нина (Антонина) Нестеровская, жившая в Болье с мужем, великим князем Гавриилом Константиновичем. Им было о чем вспомнить, посмеяться, взгрустнуть. За телевизором, картами, разговорами коротали вечера, спускались в садик – посидеть перед сном на скамейке, подышать ночной прохладой.
– Вообрази, мон шер, – рассказывала она с жаром подруге, – какого рода встречаются нынче балетные артистки! Приходит ко мне недавно одна… ведущая танцовщица Оперы, заметь. Просит поставить ей что-нибудь из «Эсмеральды». Да-да, именно так и выражается: симпатичный какой-либо фрагмент из балета «Эсмеральда». У меня язык к небу прилип: совершенно не могу понять, о чем речь, чего от меня хотят? На мою просьбу объяснить, что конкретно гостья имеет в виду, какой именно балетный эпизод ее интересует, слышу ответ… держись, пожалуйста, за спинку кресла… Что это ей абсолютно безразлично. Как я решу, так и будет… Слыхала ты что-нибудь подобное, скажи? Я – нет! Профессиональная балерина понятия не имела, что невозможно просто так вырвать из балетной пьесы кусок… сцену сумасшествия героини, допустим, – без полной утраты смысла представляемого. Что существуют такие понятия, как сюжет, фабула… логика поведения персонажа… динамика развития его чувств… Что вариация напрямую от этого зависит… В общем, чтобы не входить с ней в дальнейшие объяснения и споры, которые, я была уверена, все равно ни к чему бы не привели, я ответила, что в данное время очень занята и не могу с ней заняться. Сообщу, как только освобожусь…
– Не беспокоила больше?
– Слава Богу, нет.
Говорили о моде, новых кинофильмах, постановках Джорджа Баланчина в Америке и Европе («Эффектно, Нинель, не спорю, но смысла постичь я не в состоянии. Балет без либретто, сценографии, костюмов? Все равно что симфония без мелодии и ритма».) Вспоминали безвозвратно улетевшие годы юности, имена друзей, несчастную Оленьку Спесивцеву, лучшую из балетных Жизелей, помещенную, по слухам, в психиатрическую клинику. Сетовали на судьбу, разбросавшую их в разные стороны. Не с кем слова вымолвить в тяжелую минуту, излить наболевшее.
С Ниной ей было покойно, легко. Старая приятельница была по-житейски практична, деловита, несуетна. Безунывная, веселая, всегда всем довольная добивалась своего без видимых усилий, словно бы играючи.
В незапамятные времена, в счастливую, безоблачную пору жизни она устроила грандиозный прием в Стрельне по случаю дня своего рождения, назвала толпу гостей. Приказала развесить на территории сада красочные афиши, в которых извещалось, что на праздничном вечере выступят артисты Императорских театров: Павлова, Кшесинская, Преображенская, Гельцер, будет подан ужин у Фелисьена, по окончанию которого зажгут великолепный фейерверк, что на станцию Стрельня прибудет специальный экстренный поезд для гостей, которым можно будет вернуться обратно в город. В конце афиши жирным шрифтом было напечатано: благотворительную продажу шампанского на вечере любезно согласилась взять на себя артистка балета Н. Бакеркина.
Правдой в афише были только фейерверк и поезд, остальное – розыгрыш. Именинный вечер она задумала как театральный «капустник», где роль знаменитых балерин решено было пародировать. Кшесинскую и Преображенскую изображал старый друг дома барон Готш, Павлову в «Жизели» Миша Александров, Катю Гельцер из «Дон Кихота» Нина Нестеровская, в ту пору – кордебалетная танцовщица. Сама она изображала Бакеркину, торгующую за столом шампанским. Нацепила для сходства куда только можно всевозможные брошки, одна из которых, как любила это делать Бакеркина, красовалась у нее на лбу.
Во время затянувшегося до утра праздника двадцатилетняя обворожительная хохотушка Ниночка (Тоня – как звали ее подруги) вырвала, что называется, у судьбы спутника жизни. Закружила голову, влюбила в себя застенчивого великана, великого князя Гавриила Константиновича, сына президента Российской академии наук Константина Константиновича, печатавшего стихи под псевдонимом «К.Р.». То была любовь с первого взгляда, не затихавшая, несмотря на преграды, многие десятилетия.
В 1918 году в Петрограде обоих арестовали. Сидя в камере, Нина нашла лазейку к председателю ЧК Моисею Урицкому, получила у него бумагу на перевод тяжелобольного Гавриила в тюремную больницу, осталась при нем сиделкой. Не успокоилась на этом. С помощью врача, лечившего когда-то Максима Горького, добилась разрешения перевести больного на домашний режим. Поселилась вместе с ним на Кронверкском проспекте – в квартире Горького и тогдашней его жены М.Ф. Андреевой, занимавшей пост комиссара театров и зрелищ Петрограда.
– Что бы о Горьком ни говорили, – вспоминала пережитое Антонина, – человек он был достойный. Сердечный, совестливый. Встретил нас приветливо, предоставил большую комнату в четыре окна, сплошь заставленную мебелью. Я выходила из дому редко, Гаврюша ни разу не вышел. Обедали мы за общим столом с Горьким и другими приглашенными. Бывали у них часто заведомые спекулянты, большевистские знаменитости. Я видела Луначарского, Стасову. Захаживал, представь себе, на огонек Шаляпин. Ни дать ни взять – Ноев ковчег…
