Андреева выбила в конце концов у властей распоряжение на выезд обоих за границу. Нестеровская перевезла еле живого князя через финляндскую границу на саночках. Гавриил Константинович, которого отпустили умирать, довольно скоро выздоровел, получил часть отцовского наследства, приобрел на Лазурном Берегу виллу. Тоня, ставшая во Франции великой княгиней Романовской-Стрельнинской, после переезда супругов в Париж открыла по примеру многих титулованных русских дам модный дом «Бери» на рю Виталь. В коммерции не преуспела, перебралась с мужем в Болье, где великий князь Гавриил Константинович подрабатывал организацией на дому для желающих партий в бридж.
Историк моды А. Васильев приводит в книге «Красота в изгнании» интервью, взятое им у соседки Антонины Нестеровской по дому в Болье Н.А. Оффенштадт.
«В их квартире, – рассказывала та, – весь коридор был увешан семейными фотографиями. Гавриил Константинович как-то сказал: «А мне и здесь тоже начало нравиться». Жили они дружно и часто устраивали чаепития. В пожилом возрасте Антонина Рафаиловна напоминала больше русскую простолюдинку чем княгиню. Но как только она начинала говорить, сразу чувствовалась близость к великокняжеским кругам с их изысканными оборотами речи. Она была настоящая светская дама. Видимо, жизнь среди Романовых сделала ее такой. А как только она закрывала рот, то опять начинала походить на русскую бабу с косой вокруг головы. Она всегда приносила моим детям шоколадные конфеты, за это мы прозвали ее «шоколадная княгиня».
В день их встречи Нина захватила с собой купленную накануне книгу мемуаров Тамары Карсавиной «Театральная улица». Читали по очереди друг дружке наиболее интересные места, живо комментировали, вспоминали товарок по сцене. Молодых когда-то, экзальтированных, темпераментных, выбегавших вместе с ними на поклоны. Изменчивых, манерных, лживых, с чувствительной нервной кожей, накладными ресницами и нарисованными глазами. Падких на комплименты, преувеличенно реагировавших на хорошее и плохое, перемывавших друг другу косточки за кулисами, называвших одна другую за глаза кокотками и стервами. Балетных кумирш, чьих-то возлюбленных. Старых старух теперь, как и они, доживавших – кто где – свой век.
– Хочешь, споем? – Сухонькая, с заблестевшими глаза Нина, подсела к фортепиано, открыла крышку, тронула осторожно клавишу, взяла первый аккорд. – Помнишь?
– Растворил я окно, стало грустно невмочь, – вывела нежным своим, не потерявшим детской наивной простоты и ясности голосом. – Опустился пред ним на колени…
– Ну что же ты? – обернулась. – Давай!
– И в лицо мне пахнула весенняя ночь.
Благовонным дыханьем сирени, – слаженно запели обе.
А вдали где-то чудно так пел соловей,
Я внимал ему с грустью глубокой
И с тоскою о родине вспомнил своей,
Об отчизне я вспомнил далекой,
Где родной соловей песнь родную поет
И, не зная земных огорчений,
Заливается целую ночь напролет
Над душистою веткой сирени.
Как созвучен был в тот вечер их настроению любимый Тонин романс, написанный Чайковским на слова ее свекра, великого князя Константина Константиновича! Какую вызвал бурю чувств! Как освежил душу!
Долго еще после ухода Нины звучал в голове обворожительный мотив. Уносил в туманную даль памяти, радовал, печалил…
Близкие люди советовали ей переехать в дом престарелых. Есть, уверяли, вполне приличные. В Йере неподалеку от Ниццы, в Кап д’Антиб, в Нормандии, на бывшей даче давнего ее приятеля герцога Евгения Максимилиановича Лейхтенбергского. Все сравнительно недорогие, с круглосуточным уходом.
Она махала в ответ руками:
– Ну их, к богу, эти богадельни! Дома помру. Недолго осталось.
На тот свет, впрочем, не торопилась. Не оставляла работу в балетной студии – уроки вела, сидя в кресле-качалке, по полтора часа в день. Живо интересовалась новостями – выписывала газеты, смотрела телевизор, играла «по маленькой» в картишки с заглядывавшими на огонек гостями. Не признавала, как прежде, диету: ужинала в десятом часу, ела с аппетитом непрожаренный бифштекс с картофелем, позволяла себе перед закуской рюмочку водки. Была образцовой прихожанкой православного собора на рю Дарю: регулярно посещала службы, делала скромные пожертвования. Раз в два месяца ездила с сыном в Сен-Женевьев де Буа – положить цветочки на могилу Андрея. Не ожесточилась, не озлобилась на окружающий мир, как часто случается со стариками – посмеивалась над собственными немощами, называла себя: «заслуженный французский инвалид».
В 1969 году ее навестили, предварительно созвонившись, выступавшие в Париже звездные супруги, солисты Большого театра Екатерина Максимова и Владимир Васильев. Приехали инкогнито, с оглядкой, движимые молодым любопытством, рискуя неприятностями со стороны театральных властей за «контакт» с неисключенной из проскрипционных списков махровой монархисткой.
«Нас встретила в гостиной, – вспоминает Е. Максимова, – абсолютно седая маленькая высохшая женщина с молодыми, полными жизни глазами. Мы сказали, что имя ее, несмотря ни на что, помнят в России.
– Думаю, что и не забудут никогда, – ответила она, помолчав».
Судьба подарила ей на закате дней дружбу с удивительной женщиной. «Королевой ночного Парижа», как называла ее российская эмиграция, певицей шансона Людмилой Лопато. Несмотря на разницу лет, обе почувствовали с первой же встречи родственную душу, прониклись взаимной симпатией. В прославленной исполнительнице русского и цыганского романса, у ног которой побывал не один десяток мужчин, старая балерина увидела себя в незабываемую пору жизни. Молодой, обаятельной, окруженной толпой поклонников.
Люсина жизнь просилась на страницы авантюрного романа. Родилась накануне Первой мировой войны в семье богатого табачного фабриканта-караима в Харбине. Училась пению в русской консерватории в Париже у Медеи Фигнер, брала уроки у замечательных мастеров камерного пения – Александра Вертинского, Надежды Плевицкой, Нюры Массальской, Насти Поляковой, Изы Кремер. Вышла замуж за сына кинопромышленника из Нью-Йорка Никиту Рафаловича, уехала в Америку. За океаном пела в ресторане «Русская чайная комната», выпустила несколько пластинок. Вернувшись во Францию, обвенчалась с датчанином, графом Джоном Филипсеном, открыла собственный ресторан, выступала в русском кабаре «Динарзад», снималась в кино и на телевидении, играла в Театре Елисейских полей роль Маши в «Живом трупе» Л. Толстого.
Знавшая накоротке по заокеанскому периоду жизни многих владельцев и режиссеров кинокомпаний Голливуда, загорелась мыслью – подбить приятельницу на переговоры о перенесении на экран ее любовного романа с Николаем Вторым.
– Посредничество, милый друг, с вашего согласия беру на себя, – объявила деловито.
Они в тот раз не на шутку повздорили. Предложений подобного рода поступало к ней великое множество. От американских, французских, немецких киностудий. Специально прилетал с этой целью в Париж после войны знаменитый английский режиссер Александр Корда, чью ленту «Леди Гамильтон» она смотрела несколько раз. Обаял, льстил.
