Для Борна неопределенность квантовой механике позволяла разрешить эту дилемму. Как и некоторые другие философы того времени, он ухватился за неопределенность, присущую квантовой механике, как за возможность избавиться от “противоречия между нравственной свободой и строгими законами природы”22. Эйнштейн, признавая, что квантовая механика ставит под сомнение строгий детерминизм, ответил Борну, что все еще в него верит, как в отношении поведения людей, так и в области физики.
Борн объяснил суть разногласий своей достаточно нервозной жене Хедвиге, всегда готовой поспорить с Эйнштейном. В этот раз она сказала, что так же, как и Эйнштейн, “не может поверить в Бога, “играющего в кости”, – другими словами, в отличие от своего мужа она отвергала квантово-механическое представление о Вселенной, основанной на неопределенности и вероятности. Но, добавила она, “я также не могу поверить, что вы, как мне сказал Макс, верите, что ваше “абсолютное верховенство закона” означает предопределенность всего, например, собираюсь ли я сделать ребенку прививку”23. Это будет означать, указывала она, конец всякой морали.
В философии Эйнштейна выход из этого затруднительного положения состоял в следующем. Свободу воли следует рассматривать как нечто полезное, даже необходимое, для цивилизованного общества, поскольку именно это заставляет людей принимать на себя ответственность за свои поступки. Когда человек действует так, как если бы он был ответственен за свои поступки, это и с точки зрения психологии, и на практике побуждает его к более ответственному поведению. “Я вынужден действовать так, будто свобода воли существует, – объяснял он, – поскольку если я хочу жить в цивилизованном обществе, я должен действовать ответственно”.
Он даже был готов считать людей ответственными за все хорошее или дурное, что они делают, поскольку это был и прагматический, и разумный подход к жизни, продолжая при этом верить, что действия каждого предопределены. “Я знаю, что с точки зрения философа убийца не несет ответственности за свое преступление, – говорил он, – но я предпочитаю не пить с ним чай”24.
В оправдание Эйнштейна, как и Макса и Хедвиги Борнов, следует заметить, что философы веками пытались, иногда не слишком ловко и не очень успешно, примирить свободу воли с детерминизмом и всезнающим Богом. Неважно, знал ли Эйнштейн что-то большее, чем другие, что позволило бы ему разрубить этот гордиев узел, одно неоспоримо: он был способен сформулировать и применять на практике строгие принципы личной морали. Это справедливо по крайней мере когда речь идет о всем человечестве, но не всегда, когда дело касается членов его семьи. И философствование по поводу этих неразрешимых вопросов ему не препятствовало. “Самое важное стремление человека – борьба за нравственность его поведения, – написал он бруклинскому священнику. – Наше внутреннее равновесие и даже само наше существование зависят от этого. Только нравственность наших поступков может обеспечить жизни красоту и достоинство”25.
Если вы хотите жить, принося пользу человечеству, верил Эйнштейн, основы морали должны для вас быть важнее “исключительно личного”. Временами он был жесток по отношению к самым близким, что только означает: как и все мы, люди, он был не без греха. Однако чаще, чем большинство других людей, он искренне, а иногда это требовало и смелости, пытался способствовать прогрессу и защите свободы личности, считая, что это важнее собственных, эгоистичных желаний. Вообще он был сердечен, добр, благороден и скромен. Когда они с Эльзой в 1922 году покидали Японию, он дал ее дочерям совет, как жить нравственно. “Сами довольствуйтесь малым, – сказал он, – а другим давайте много”26.
Вместе с Уинстоном Черчиллем в его имении. Чартвилл, 1933 г.
Глава восемнадцатая
Беженец. 1932-1933
“Пташка перелетная”
“Сегодня я принял решение отказаться от места в Берлине, и теперь мне предстоит быть пташкой перелетной всю оставшуюся жизнь, – написал Эйнштейн в путевом дневнике. – Я учу английский, но он никак не хочет задерживаться в моем старческом мозгу 1.
Был декабрь 1931 года, и Эйнштейн третий раз плыл через Атлантику в Америку. Он часто бывал погружен в себя, осознавая, что наука может продвигаться дальше и без него и что из-за событий в его родной стране он опять может стать неприкаянным скитальцем. Когда корабль попал в невероятный шторм, далеко превосходящий все, чему он когда-либо был свидетелем, он записал в путевом дневнике: “Чувствуешь, насколько человек незначителен, и это делает тебя счастливым”2.
Но Эйнштейн все еще метался из стороны в сторону, не понимая, правильно ли будет бросить Берлин. Этот город был его домом семнадцать лет, Эльза жила там еще дольше. Берлин все еще оставался главным мировым центром теоретической физики, хотя Копенгаген и оспаривал у него это право. Несмотря на мрачные, не слишком явные политические тенденции, Берлин оставался местом, где его по большей части любили и почитали и где он “вершил суд”, в Капутте ли или на заседаниях Прусской академии.
Между тем его возможности расширились. Он ехал в Америку, где должен был еще раз провести два месяца в Калтехе как приглашенный профессор, куда Милликен старался уговорить переехать навсегда. Друзья в Голландии уже несколько лет старались заполучить его, а теперь к ним присоединился и Оксфорд.
Вскоре после того, как он поселился в “Атенеуме”, профессорском клубе Калтеха, появилась еще одна возможность. Как-то утром ему нанес визит известный американский педагог Абрахам Флекснер, с которым он больше двух часов прогуливался по огороженному внутреннему дворику. Когда Эльза, обнаружив их, стала звать мужа на запланированную во время ланча встречу, тот отмахнулся от нее.
Флекснер как сотрудник Фонда Рокфеллера занимался реформой высшего образования в Америке. Но сейчас он создавал “рай”, где ученые могли бы спокойно работать, не испытывая давления со стороны научного сообщества и без преподавательских обязанностей. Как выразился Флекснер, “без водоворота текущих дел”3. На этот рай Луис Бамбергер и его сестра Кэролайн Бамбергер Фулд, которым посчастливилось продать сеть своих универмагов непосредственно перед биржевым крахом 1929 года, пожертвовали 5 млн долларов. Он должен был называться Институтом перспективных исследований и располагаться в Нью-Джерси, вероятно, вблизи Принстонского университета (но филиалом его он не станет). В Принстоне Эйнштейн уже был, и ему там понравилось.
Флекснер приехал в Калтех посоветоваться с Милликеном, а тот настоял (о чем сам впоследствии жалел), чтобы тот поговорил с Эйнштейном. Флексер позднее писал, что, когда наконец такую встречу удалось устроить, он был поражен “благородной манерой вести себя, простым, приятным поведением и истинной скромностью” Эйнштейна.
Совершенно очевидно, что для нового института Флекснера Эйнштейн мог стать украшением и идеальным символом надежды, но делать ему предложение на территории, подконтрольной Милликену, Флекснеру было не с руки. Договрились, что он посетит Эйнштейна в Европе, где и продолжатся переговоры. В автобиографии Флекснер утверждает, что даже после встречи в Калтехе “не представлял себе, что он [Эйнштейн] заинтересуется предложением связать судьбу с Институтом”. Но письма Флекснера его патронам это опровергают: он характеризует Эйнштейна как “невылупившегося птенца”, чьи планы на будущее надо обсуждать с осторожностью4.
