Оба эти заявления явно были сделаны для того, чтобы сбавить накал идущих в Америке дискуссий о его сомнительных политических пристрастиях. Но, кроме того, у них было еще одно достоинство: они были правдивы. Его иногда могли ввести в заблуждение организации, цели которых не совпадали с заявленными, но он с детства руководствовался принципом: авторитаризм, как правый, так и левый, следует отрицать.
В конце лета Эйнштейн получил ужасное известие. Его друг Пауль Эренфест, недавно расставшийся с женой, с которой он вместе работал, поехал в больницу навестить шестнадцатилетнего сына, у которого был синдром Дауна. Эренфест вытащил ружье и выстрелил сыну в лицо. Сын выжил, но потерял глаз. Затем, направив ружье на себя, Эренфест застрелился.
Прошло более двадцати лет с тех пор, как молодой неприкаянный еврейский физик появился в Праге, где тогда работал Эйнштейн, и попросил помочь устроить его на работу. В тот день они много часов провели в кафе, разговаривая о физике, и стали близкими друзьями. Способ мышления Эренфеста был совсем не таким, как у Эйнштейна. Эйнштейн говорил, что Эренфест “страдает почти болезненным отсутствием уверенности в себе”. Критическое осмысливание старых теорий и отыскание имеющихся в них прорех ему удавалось лучше, чем построение новых. Поэтому он был прекрасным учителем, по словам Эйнштейна “лучшим из тех, кого я знал”, однако “чувство неполноценности, на самом деле ни на чем не основанное, мучило его непрестанно”.
Но в одном он был схож с Эйнштейном. Ему никак не удавалось примириться с квантовой механикой. “Всегда трудно изучать и преподавать то, что не можешь принять всей душой, – написал Эйнштейн об Эренфесте. – Это вдвойне трудно патологически честному человеку”.
Затем Эйнштейн говорит о том, что в равной мере можно отнести и к его личному отношению к квантовой механике: “К этому надо добавить все возрастающие трудности восприятия нового, с которыми всегда сталкивается человек за пятьдесят. Я не знаю, скольким читателям этих строк удастся понять всю глубину случившейся трагедии”73. Он это понимал.
Эйнштейн был выбит из колеи. Причиной тому было как самоубийство Эренфеста, так и усилившиеся угрозы в его адрес. Эйнштейна ошибочно связали с книгой, рассказывающей о гитлеровском терроре. Как часто бывало, он позволил использовать свое имя и был объявлен почетным председателем комитета, издавшего книгу, из которой он сам не прочел ни одной страницы. Напечатанные красными буквами заголовки на первых страницах немецких газет кричали: “Подлость Эйнштейна”. В одном из журналов, поместивших его имя в список врагов Германии, перечислялись его “преступления”, а заканчивалась статья словами “еще не повешен”.
Поэтому Эйнштейн решил поймать Локер-Лэмпсона на слове и еще раз воспользоваться его гостеприимством, проведя у него последний месяц перед намеченным на октябрь отъездом в Америку. Эльза хотела остаться в Бельгии и заняться сборами. Поэтому она попросила репортера Sunday Express принять меры, чтобы Эйнштейн мог благополучно добраться до Англии. Тот был хорошим журналистом и решил сопровождать Эйнштейна сам. Описывая эту поездку, он рассказывал, что, пересекая канал, Эйнштейн достал тетрадь и продолжил работу над своими уравнениями.
По приезде разыгралась драма в лучших традициях фильмов о Джеймсе Бонде. Локер-Лэмпсон поручил двум молоденьким “ассистенткам” доставить Эйнштейна в его уединенный домик, стоявший в прибрежных торфяниках на северо-востоке от Лондона. Здесь его закружил напоминающий дешевый фарс вихрь секретности и публичности. На снимке, переданном прессе, две молодые женщины с охотничьими дробовиками стоят по бокам Эйнштейна. Локер-Лэмпсон заявил: “Если кто-нибудь подойдет близко без разрешения, в него будут стрелять”. Оценивая собственную безопасность, Эйнштейн был не так суров. “Красота моих телохранительниц разоружит любого заговорщика скорее, чем их ружья”, – сказал он одному из своих гостей.
Среди тех, кому удалось преодолеть этот барьер, были: отставной министр иностранных дел, желавший обсудить кризис в Европе; муж его приемной дочери Дмитрий Марьянов, приехавший взять у него интервью для статьи, которую он намеревался продать во Франции; Вальтер Майер, помогавший продолжить его сизифов труд – отыскание уравнений единой теории поля, и знаменитый скульптор Джейкоб Эпстайн, за три дня сделавший великолепный бюст Эйнштейна.
Эпстайн был единственным, кто вступил в конфликт с прекрасными телохранительницами. Он попросил снять дверь с петель, чтобы использовать лучший угол зрения для работы. “Они шутливо спросили, не захочу ли я и крышу снять, – вспоминал он. – Я подумал, что это было бы тоже здорово, но не стал заикаться об этом, поскольку мне показалось, что его ангелы-хранители несколько раздосадованы моим вторжением в убежище их профессора”. Однако через три дня лед был растоплен, и после окончания сеансов все вместе пили пиво74.
Свойственный Эйнштейну юмор позволил ему все это пережить. Среди писем, полученных им в Англии, одно было от человека, согласно теории которого гравитация означает, что при вращении Земли люди иногда оказываются вверх ногами, а иногда – в горизонтальном положении. Возможно, именно это заставляет людей совершать глупости, размышлял он, например влюбляться. “Влюбленность – не самая большая глупость, совершаемая людьми, – написал Эйнштейн на конверте, – но гравитация за это никакой ответственности не несет”75.
Главным событием этой поездки стала речь, произнесенная Эйнштейном 3 октября в Альберт-холле в Лондоне. Выступление было организовано, чтобы собрать денег для ученых, вынужденных покинуть Германию. Некоторые подозревали, и не без основания, что Локер-Лэмпсон излишне много разглагольствовал об угрозе безопасности Эйнштейна и его тайном убежище, чтобы билеты лучше продавались. Если это правда, своего он добился. Все 9 тысяч мест были заполнены, люди толпились в проходах и фойе. Тысяча студентов занимались охраной и разведкой, чтобы в случае необходимости предотвратить любую профашистскую демонстрацию (таковой не случилось).
Эйнштейн по-английски говорил об угрозе свободе в современном мире, но тщательно избегал прямых нападок на режим в Германии. “Если мы хотим противостоять власти, угрожающей подавлением интеллектуальной и индивидуальной свободы, надо ясно понимать, что поставлено на карту, – сказал он. – Без такой свободы не было бы ни Шекспира, ни Гете, ни Ньютона, ни Фарадея, ни Пастера, ни Листера
[84]
”. Свобода является основой креативности.
Он также говорил о необходимости уединения. “Однообразие спокойной жизни стимулирует творческий ум”, – сказал он и повторил предложение, сделанное, когда он был моложе. Ученые могут работать смотрителями маяков, сказал Эйнштейн, тогда они могли бы “целиком посвятить себя” размышлениям76.
Этим замечанием он разоблачил себя. Для Эйнштейна наука была делом отшельника. Он, казалось, не осознавал, что для других такая работа может быть гораздо более плодотворной, если ею занимаются совместно. И в Копенгагене, и в других местах члены команды, без устали строившей квантовую механику, пользовались идеями друг друга. Но величайшие достижения Эйнштейна могли быть сделаны только кем-то из патентного бюро в Берне, человеком, живущим в берлинской мансарде или на маяке. Может быть, иногда был бы нужен еще помощник – математик или слушатель.
