По словам Абрахама Пайса, Лоренц стал “в жизни Эйнштейна фигурой, по значимости сравнимой с отцом”. После такой приятной для него первой встречи с Лоренцем Эйнштейн стал приезжать в Лейден при каждом удобном случае. Атмосферу их встреч описывал их коллега Пауль Эренфест:
“Лучшее мягкое кресло, предназначенное для уважаемого гостя, было аккуратно придвинуто к большому рабочему столу, ему предложили сигару, после чего Лоренц спокойно начал формулировать вопросы, касающиеся теории Эйнштейна об искривлении лучей света в гравитационном поле… По мере того как Лоренц говорил, Эйнштейн все реже затягивался сигарой и слушал все более внимательно. Когда Лоренц закончил, Эйнштейн склонился над листком бумаги, на котором Лоренц написал математические формулы. Сигара потухла, Эйнштейн стал задумчиво накручивать на палец локон над правым ухом. Лоренц сидел, с улыбкой глядя, как Эйнштейн с головой погрузился в раздумья, в точности как отец смотрит на любимого сына, уверенный, что мальчик решит сложную задачу, которую он задал ему, но хочет увидеть, каким именно будет решение. Вдруг Эйнштейн радостно поднял голову – он все понял. Тем не менее, немного споря, перебивая друг друга, не во всем соглашаясь, они очень быстро пришли к полному взаимопониманию, все разъяснилось, и они с сияющими глазами стали перебирать блестящие сокровища новой теории”17.
Когда в 1928 году Лоренц умер, Эйнштейн сказал в надгробной речи: “Я стою у могилы величайшего и благороднейшего из наших современников”. А к празднованию столетия со дня рождения Лоренца в 1953 году Эйнштейн написал статью о его вкладе в науку. “Свою жизнь он до мельчайших подробностей создавал так, как создают драгоценное произведение искусства, – писал он, – для меня лично он значил больше, чем кто-либо другой из всех, кого я встречал в своей жизни”18.
Марич была очень огорчена переездом в Прагу. Подруге она написала: “Я отправляюсь туда без всякого удовольствия и от переезда не жду ничего приятного”. Но сначала, пока грязь в городе и царивший там снобизм не стали слишком тягостными, их жизнь там была достаточно комфортна. У них в доме впервые имелось электрическое освещение, было достаточно комнат и хватало денег на горничную. “В зависимости от выпавшего на их долю жребия люди там или надменны, сохраняя былой аристократизм, или раболепны, – рассказывал Эйнштейн. – Многие из них обладают определенным изяществом”19.
Из университетского офиса Эйнштейна открывался вид на парк с тенистыми деревьями и ухоженными цветниками. По утрам он заполнялся людьми, в основном женщинами, а днем – в основном мужчинами. Эйнштейн заметил, что некоторые шли в одиночестве, как будто в глубокой задумчивости, а другие собирались в группы, оживленно споря. В конце концов Эйнштейн спросил, что это за парк, и ему сказали, что это парк психиатрической больницы. Эйнштейн показал парк своему другу Филиппу Франку и заметил глубокомысленно: “Сумасшедшие – это те, кто не занимается квантовой теорией”20.
В Праге Эйнштейны познакомились с Бертой Фантой – всесторонне образованной женщиной, которая устроила в своем доме литературно-музыкальный салон для еврейской интеллигенции Праги. Эйнштейн был для нее идеальной находкой: восходящая звезда в науке, готовая в зависимости от ситуации с равным удовольствием играть на скрипке и обсуждать Юма и Канта. Среди других завсегдатаев салона были, например, молодой писатель Франц Кафка и его друг Макс Брод.
В своей книге “Искупление Тихо Браге” Брод, по всей вероятности, использовал (хотя иногда он и отрицал это) Эйнштейна в качестве прототипа Иоганна Кеплера – гениального астронома, бывшего в 1600 году помощником Браге в Праге. Герой романа Брода Кеплер всегда был готов отринуть традиционные представления. Он был полностью сосредоточен на своей научной работе, а в частной жизни защищался от “помрачения ума чувствами” своей замкнутостью и погруженностью в себя. “У него не было сердца, и следовательно, ничто в мире его не страшило, – писал Брод, – он не был способен на эмоции или любовь”. Когда роман вышел, коллега Вальтер Нернст сказал Эйнштейну: “Кеплер – это вы”21.
Не совсем. Эйнштейна иногда изображали одиночкой, однако, вернувшись в Цюрих и Берн, он стал заводить новые близкие дружеские отношения и связи, в основном с другими философами и учеными. Одним из таких друзей был Пауль Эренфест – молодой физик из Вены еврейского происхождения, который преподавал в Петербургском университете, но, почувствовав, что из-за его происхождения у него там нет возможностей профессионального роста, в начале 1912 года отправился в поездку по Европе в поисках новой работы. По дороге в Прагу он написал письмо Эйнштейну, с которым ранее уже обменивался письмами по поводу гравитации и излучения, и Эйнштейн откликнулся: “Если бы вы остановились у меня, тогда мы могли бы с большой пользой использовать время”22.
И вот в одну дождливую февральскую пятницу Эренфест прибыл на вокзал, где его встречал Эйнштейн, пыхтящий сигарой, и его жена. Потом они все пошли в кафе, где для начала обсудили сравнительные достоинства больших городов Европы. Когда Марич покинула их, речь зашла о науке, в частности о статистической механике, после чего они пошли в рабочий кабинет Эйнштейна и продолжили разговор там. В своем дневнике, который Эренфест вел в течение семи дней, проведенных им в Праге, он записал: “По дороге в университет состоялась первая дискуссия обо всем”.
Эренфест был тихим закомплексованным человеком, но его открытость для дружбы и любовь к физике облегчили установление дружеских отношений с Эйнштейном23. Казалось, что они оба жаждут поспорить о науке, и Эйнштейн позже сказал, что “в течение нескольких часов мы стали друзьями, как будто природа создала нас друг для друга”. Их острые дискуссии продолжились на следующий день, и Эйнштейн рассказал Эренфесту о своих усилиях по обобщению специальной теории относительности. В воскресенье вечером они слегка отдохнули за Брамсом, причем Эренфест исполнял партию фортепиано, а Эйнштейн – скрипки, а семилетний Ганс Альберт пел. “Да, мы будем друзьями, – написал Эренфест в своем дневнике в тот вечер, – чему я ужасно рад”24.
Эйнштейн, уже думая об отъезде из Праги, предложил Эренфеста в качестве возможного преемника и очень сетовал, что тот “категорически отказывается признавать какую-либо религиозную принадлежность”
[37]
. В отличие от Эйнштейна, который был готов идти на уступки и писать в своих официальных анкетах, что он иудей, Эренфест отказался от иудаизма и не хотел притворяться верующим. “Ваше упрямое нежелание признать какую-либо религиозную принадлежность очень расстроило меня, – написал ему Эйнштейн в апреле. – Сделайте это ради своих детей. В конце концов, после того как вы станете здесь профессором, вы сможете вернуться к своей странной идее фикс”25.
В конечном итоге дело счастливо разрешилось, когда Эренфест принял предложение (которое ранее получил и Эйнштейн, но отклонил его), занять место уважаемого Лоренца, который решил отказаться от работы на полной ставке в университете Лейдена. Эйнштейн был рад, поскольку это означало, что теперь в Лейдене у него будет двое друзей, которых он сможет регулярно навещать. Лейден стал для Эйнштейна почти вторым академическим домом и отдушиной, позволявшей отдохнуть от гнетущей атмосферы, возникшей позже в Берлине. Почти каждый год в течение следующих двух десятилетий, до 1933 года, пока Эренфест не покончит жизнь самоубийством, а Эйнштейн не переедет в Америку, Эйнштейн будет регулярно приезжать к нему и Лоренцу в сам Лейден или на ближайшие к нему морские курорты26.
