Публичный обмен любезностями, ставший следствием антирелятивистского собрания, подогрел интерес к предстоящему годичному собранию немецких ученых, которое должно было состояться в конце сентября на бальнеологическом курорте Бад-Наухайм. Эйнштейн и Ленард планировали на нем присутствовать, и в конце ответа газете Эйнштейн предложил именно там публично обсудить теорию относительности. “Каждый, кто осмелится предстать перед лицом научного собрания, может высказать здесь свои возражения”, – заявил он, бросая перчатку Ленарду.
На время недельного собрания в Бад-Наухайме Эйнштейн остановился у Макса Борна, жившего во Франкфурте в 20 милях от курортного городка, куда они каждый день ездили на поезде. Решающий поединок, в котором, как предполагалось, примут участие и Эйнштейн, и Ленард, состоялся во второй половине дня 23 сентября. Эйнштейн забыл взять что-нибудь, чем можно было бы писать, поэтому он одолжил карандаш у своего соседа и приготовился делать заметки во время выступления Ленарда.
Председательствующим был Планк, и только благодаря его авторитету и увещеваниям персональных нападок удалось избежать. Возражения Ленарда, касающиеся теории относительности, были во многом сходны с теми, которые высказывали другие люди, не занимающиеся теорией. Она строится скорее на уравнениях, а не на наблюдениях, сказал Ленард, и “с точки зрения любого ученого грешит против здравого смысла”. Эйнштейн ответил, что со временем меняется “кажущееся очевидным”. И это справедливо даже для механики Галилея.
Это был первый раз, когда Эйнштейн и Ленард встретились лично, но они не пожали друг другу руки и не разговаривали. И хотя в официальном протоколе собрания это никак не было отмечено, похоже, в какой-то момент Эйнштейн потерял самообладание. “Эйнштейна вывели из себя и вынудили ответить язвительно”, – вспоминал Борн. А через несколько недель в письме Борну Эйнштейн уверял, что он “никогда больше не позволит себе опять так волноваться, как в Наухайме”23.
Наконец усталому Планку удалось закончить заседание шуткой, без кровопролития. “Поскольку теория относительности, к сожалению, не позволяет нам продлить абсолютное время настолько, чтобы его хватило на это заседание, – сказал он, – я вынужден его закрыть”. На следующий день газеты вышли без броских заголовков, а антирелятивистское движение на какое-то время ушло в тень24.
Что касается Ленарда, он дистанцировался от исходной, достаточно странной группы антирелятивистов. “К сожалению, Вейланд оказался проходимцем”, – сказал он позднее. Но антипатию к Эйнштейну Ленард не преодолел. После собрания в Бад-Наухайме его атаки на Эйнштейна и “жидовскую науку” становились все более резкими и антисемитскими. Он стал поборником создания Deutsche Physik – “немецкой физики”, очищенной от еврейского влияния, примером которого для него была теория относительности Эйнштейна с ее абстрактным, теоретическим, неэкспериментальным подходом и духом (по крайней мере для него) релятивизма, отрицающего абсолют, порядок и достоверность.
Через несколько месяцев, в начале января 1921 года, эту тему подхватил неприметный мюнхенский партийный функционер. “Наука, являющаяся нашей национальной гордостью, в настоящий момент направляется иудеями”, – написал Адольф Гитлер в пылу газетной полемики25. Отголоски этой полемики пересекли Атлантику. В апреле того же года в еженедельнике Dearborn Independent, принадлежавшем известному антисемиту автомобильному магнату Генри Форду, вышла статья, кричащий заголовок которой занимал почти всю первую страницу. “Эйнштейн – плагиатор?” – с осуждением вопрошала газета26.
Эйнштейн в Америке. 1921 год
Весной 1921 года произошло уникальное в практике мировой науки событие, первопричиной которого стала слава Альберта Эйнштейна как всемирно известного ученого и подающего надежды сиониста. Такого еще не было нигде и никогда: триумфальная поездка по Восточному побережью и Среднему Западу Соединенных Штатов обернулась чем-то вроде массового умопомешательства, а лестным статьям в прессе могла бы позавидовать даже совершающая турне рок-звезда. Мир никогда не видел, да, наверное, уже не увидит столь популярного ученого, звезду первой величины в науке, человека, который одновременно был олицетворением гуманистических ценностей и живым пророком для евреев.
Вначале Эйнштейн считал, что его первая поездка в Америку – это способ заработать деньги в твердой валюте для поддержки семьи в Швейцарии. “От Принстона и Висконсина я потребовал 15 тысяч долларов, – сказал он Эренфесту. – Это, возможно, отпугнет их. Но, если они заглотят наживку, я куплю себе экономическую независимость, а это не то, на что можно начихать”.
Американские университеты на крючок не попались. “Я потребовал слишком много”, – рапортовал Эйнштейн Эренфесту27. Поэтому в феврале 1921 года у него были готовы другие планы на весну. Он собирался послать статью на Третий Сольвеевский конгресс в Брюсселе и по просьбе Эренфеста прочесть несколько лекций в Лейдене.
Именно тогда в квартире Эйнштейна еще раз появился Курт Блюменфельд – лидер сионистского движения Германии. Ровно за два года до этого Блюменфельд уже приходил к Эйнштейну. Тогда он заручился его поддержкой в деле построения еврейского государства в Палестине. Теперь же он пришел с телеграммой – приглашением или, скорее, инструкцией от президента Всемирной сионистской организации Хаима Вейцмана.
Вейцман – блестящий биохимик, эмигрировавший из России в Англию. В годы Первой мировой войны он предложил принявшему его государству новый, основанный на использовании бактерий, более эффективный способ получения ацетона, облегчивший производство кордита (бездымного пороха). Во время войны Вейцман работал под руководством бывшего премьер-министра Артура Бальфура, который тогда был первым лордом Адмиралтейства. Позднее, когда Бальфур стал министром иностранных дел, Вейцман помог убедить его подписать знаменитую декларацию 1917 года. В ней говорилось, что “правительство Его Величества приложит все усилия к восстановлению национального очага для еврейского народа в Палестине”.
Телеграммой Вейцман приглашал Эйнштейна поехать с ним в турне по Америке. Он надеялся, что Эйнштейн поможет собрать средства на строительство поселений в Палестине и, в частности, на создание Еврейского университета в Иерусалиме. Сначала Эйнштейн отнесся к этому предложению весьма сдержанно, заявив, что он не оратор, а роль человека, использующего свою славу для привлечения толпы, кажется ему “недостойной”.
Блюменфельд не спорил. Он просто еще раз прочел телеграмму Вейцмана. “Он президент нашей организации, – сказал Блюменфельд, – и если вы серьезно относитесь к своему переходу в лагерь сионистов, тогда я наделен правом просить вас от имени доктора Вейцмана поехать с ним в Соединенные Штаты”.
“То, что вы говорите, звучит правильно и убедительно, – ответил Эйнштейн, к “величайшему удивлению” Блюменфельда. – Я понял, что теперь тоже участвую в игре и должен принять приглашение”28.
И в самом деле, ответ Эйнштейна мог вызвать удивление. Он уже фактически договорился об участии в Сольвеевском конгрессе и лекциях в Европе и открыто заявил, что внимание публики ему неприятно, а из-за слабого желудка он вынужден отказываться от путешествий. Ортодоксальным евреем он не был, а аллергия к любому виду национализма удерживала его от возможности стать настоящим, безупречным сионистом.
