Вторник
Мне следовало написать тебе раньше, если бы я могла высказать хоть одно слово надежды. Однако ее нет. Она слабеет с каждым днем. Мнение врача было высказано слишком туманно, чтобы принести какую-либо пользу. Он прислал кое-какие лекарства, но она не станет их пить. Никогда в моей жизни не было столь мрачных минут. Я молюсь, чтобы Господь укрепил нас всех. До сего момента Он посылал нам эту благодать.
Утро сменилось полуднем. Эмили стало хуже: она могла только шептать в промежутках между тяжелыми вдохами и выдохами. Теперь, когда было уже слишком поздно, она сказала Шарлотте: «Если ты пошлешь за доктором, я его приму». Около двух часов дня она умерла.
21 декабря 1848 года
Эмили больше не страдает ни от боли, ни от слабости. Она больше никогда не будет испытывать страданий в этом мире. Она скончалась после краткой и тяжелой агонии. Умерла во вторник, в тот самый день, когда я писала тебе в последний раз. Тогда мне казалось возможным, что она побудет с нами еще несколько недель, но не прошло и нескольких часов, как она отошла в вечность. Да, нет больше Эмили на этой земле, в этом времени. Вчера мы мирно погребли ее несчастное, изможденное, смертное тело под каменным полом церкви. Сейчас мы очень спокойны. Так и должно быть. Боль, которую мы испытывали, видя ее страдания, уже позади; зрелище агонии и смерти в прошлом; день похорон позади. Нам кажется, что она пребывает в покое. Теперь не надо бояться сурового мороза или пронизывающего ветра: Эмили их больше не чувствует. Она умерла, не реализовав своих возможностей. Она угасла на наших глазах в расцвете лет. Однако это Божья воля, и то место, где она находится сейчас, лучше того, которое она покинула.
Господь укрепил мои силы удивительным образом, и я смогла пережить все страдания, хотя и не надеялась на это. Теперь я смотрю на Энн и мечтаю, что она станет здорова и сильна, но этого не происходит ни с ней, ни с папой. Смогла бы ты теперь приехать к нам на несколько дней? Я не буду просить тебя погостить подольше. Напиши мне, сможешь ли ты сделать это на следующей неделе и каким поездом приедешь. Я попытаюсь отправить за тобой повозку в Китли. Я уверена, что ты найдешь нас спокойными. Постарайся приехать. Никогда мне не было так нужно утешение, которое может дать присутствие подруги. Разумеется, это путешествие не сулит тебе других радостей, кроме той, что получит твое славное сердце от добра, сделанного другим людям.
Когда несчастный старик-отец и две его оставшиеся в живых дочери следовали за гробом, к ним присоединился и Сторож, свирепый и верный бульдог232 Эмили. Он шел рядом со скорбной процессией, оказался вместе с ней в церкви и оставался там все время, пока длилась похоронная служба, не издавая ни звука. Затем он вернулся домой, лег возле комнаты Эмили и завыл. Его жалостный вой слышался много дней. Энн Бронте стало хуже: после смерти сестры она начала терять силы гораздо быстрее, чем раньше. Так кончился 1848 год.
Глава 3
В декабре 1848 года в «Квотерли ревью» появилась статья, посвященная «Ярмарке тщеславия» и «Джейн Эйр». Через несколько недель мисс Бронте попросила в письме своих издателей прислать ей этот номер журнала. Догадываясь, что статья совсем не комплиментарная, она повторила просьбу, которую уже высказывала ранее: присылать ей неизменно все отзывы критиков о романе, независимо от того, хвалят его или ругают. Номер «Квотерли ревью» был прислан. Не знаю, придала ли мисс Бронте большое значение этой статье, известно только, что она поместила несколько фраз из нее в уста неприятной и вульгарной героини романа «Шерли»: они настолько соответствовали ее характеру, что мало кто распознал цитату. Время, когда Шарлотта прочла статью, было подходящим: огромная тяжесть Смерти перевесила все мелкие неприятности. В противном случае она наверняка приняла бы критические замечания ближе к сердцу, чем они того заслуживали. На самом деле автору этих заметок, старавшемуся быть строгим, не хватало логики, что проявлялось даже в синтаксисе. Наверняка Шарлотте весьма неприятны были бы и догадки насчет автора «Джейн Эйр»: несмотря на претензии на остроумие, они оказались просто легкомысленны. Однако для легкомысленности существует и более строгое название в том случае, если писатель третируется критиком-анонимом: в таком случае мы говорим о трусливой разнузданности233.
У всех есть право публично высказывать свои соображения о достоинствах и недостатках книги, и я жалуюсь не на суждение рецензента о «Джейн Эйр». Мнения об идее этого романа варьировались тогда, как варьируются они и теперь. В то время как я писала предыдущие строки, ко мне пришло письмо от одного священника, живущего в Америке. Вот что он пишет:
В нашей святая святых есть особая, богато украшенная книжная полка, на которой мы имеем удовольствие с почтением хранить романы, оказавшие самое благоприятное влияние на наш характер. Это в первую очередь «Джейн Эйр».
Я не отрицаю, что имеют место и прямо противоположные суждения. К ним я отношу и замечания рецензента «Квотерли ревью» о положительных сторонах романа (не касаюсь вопроса о собственном стиле рецензента). Но есть и другой вопрос. Такие критики забывают благородный завет Саути, который писал: «Когда я сочиняю рецензию на произведение автора, пожелавшего остаться неизвестным, то даже в том случае, когда знаю, кто он, никогда не упоминаю его фамилии, предполагая, что у писателя были весомые основания избегать публичности». В отличие от Саути, рецензент «Квотерли» принимается сплетничать, строя догадки, кто именно скрывается под псевдонимом Каррер Белл, и претендует на решение этого вопроса, исходя из содержания книги. Такое отсутствие христианского милосердия вызывает у меня искреннее возмущение. Даже желание написать «умную статью», о которой будут говорить в Лондоне, когда непрочная маска анонимности исчезнет и все восхитятся догадливостью рецензента, – даже это искушение не может извинить колкости и грубости суждений. Кто он такой, чтобы так писать о незнакомой женщине: «По всей видимости, у нее были важные причины, чтобы так долго вводить общество в заблуждение относительно своего пола»? Может быть, ему довелось жить в глубокой провинции, в изоляции и вести борьбу за существование? Приходилось ли ему видеть кого-либо еще, кроме простых и прямолинейных северян, не приученных к тем эвфемизмам, которые в образованном обществе помогают затушевать упоминание греха? Приходилось ли ему в течение многих печальных лет пытаться оправдать моральное падение единственного брата и, ежедневно общаясь с ним, близко наблюдать все то, что вы ненавидите от всей души? Приходилось ли ему бродить по собственному дому и видеть его опустевшим, лишенным жизни и любви и говорить себе, пытаясь сохранить силы: «Так угодно Господу, да свершится воля Его!» – и чувствовать, что все эти попытки тщетны, пока не вернется благой Свет? Если насмешнику-рецензенту довелось пройти через подобные испытания и остаться целым и невредимым, с душой, которая ни разу в приступе отчаяния не возопила: «Ламà савахфани́!» – то даже тогда лучше бы ему помолиться вместе с мытарем, чем судить вместе с фарисеем234.
10 января 1849 года
Энн чувствовала себя вчера совсем неплохо, и ночь прошла спокойно, хотя ей и не удалось долго поспать. Мистер Уилхаус снова прописал поставить шпанскую мушку235, и она перенесла это хорошо. Я только что одела ее, и Энн встала с постели и спустилась вниз. Выглядит она довольно бледной и болезненной. Она приняла ложку рыбьего жира – он имеет вкус ворвани и пахнет так же. Я тешу себя надеждами, но день сегодня ветреный, небо покрыто облаками, и, возможно, будет буря. Настроение мое идет волнами и падает. Я гляжу туда, куда ты советовала мне смотреть, – поверх земных бурь и скорбей. Пытаюсь собраться с силами, если нельзя найти утешения. В будущее лучше не заглядывать – это я чувствую постоянно. По ночам я просыпаюсь и лежу, ожидая утра; в такие минуты душа моя терзается болью. У папы все по-прежнему; сегодня он был очень слаб, когда спустился к завтраку. <…> Дорогая Э., твоя дружба – это мое утешение. Благодарю тебя за нее. Мне светит сейчас так мало огней во тьме, но среди них постоянство любящего сердца, привязанного ко мне, – один из самых радостных и спокойных.
