Сютаев и его последователи не держали в домах икон, не верили в святые мощи и не ходили в церковь. Покойников своих они хоронили где придется: в подполье, в чистом поле. «Говорят, – проповедовал Сютаев, – кладбищенское место освященное, а другие места – неосвященные. Неправда это: вся земля освященная, везде одинаковая земля». Кстати, раньше он изготавливал памятники на могилы и держал свою лавку. Но однажды бросил торговать, раздал деньги и разорвал долговые расписки.
Сютаев отрицал право собственности на землю, справедливость войн и вообще всего, что разделяет людей. Все должны трудиться на общей земле «сообча». Господа должны отдать землю крестьянам, а крестьяне – не бросать господ из милосердия. Сютаев был абсолютным христианским коммунистом, и всё, что впоследствии предлагал Толстой Столыпину в отношении земли, не сильно выходило за рамки проекта Сютаева. Но главное, что его привлекло в проповедях Сютаева, была идея любви как новой движущей силы цивилизации. Когда Сютаев отрицал присягу, ему говорили: «Ну а ежели, к примеру, турка нас возьмет – тогда что?» – «Он тогда нас возьмет, – отвечал Сютаев, – когда у нас любви не будет. Турки нас возьмут, а мы их в любовь обратим. И будет у нас единство, и будем мы вси единомысленные. И будет тогда всем добро и всем хорошо».
Опять же – в проповедях Толстого мы не найдем почти ничего принципиально нового в сравнении с этой простой мыслью Сютаева. Не противься злу злом, предложи ему любовь, и зло перестанет быть злом. Бог в душе каждого человека подскажет путь к всеобщему единению в любви, надо только не мешать Богу.
В Сютаеве Толстого потрясло то, что все мысли, к которым он сам пришел сложным и мучительным путем, изложенным в «Исповеди», в устах тверского крестьянина звучали просто и очевидно, как дважды два. Главное же – Сютаев идеально отвечал тому образу русского мужика, который Толстой хотел бы видеть в крестьянской массе и который в начале 80-х годов начинает в ней искать. Если в городе он не только видит, но и ищет всевозможное зло и несправедливость, если в деревне он видит (и ищет) это зло и несправедливость во всем, что идет от дворянского землевладения, от «барской роскоши», то в самой народной гуще он мечтает найти жемчужное зерно истины, которое воплощал бы в себе конкретный народный тип или характер.
В конце января 1882 года Сютаев наносит ответный визит в Москву. Он останавливается в доме Толстых в Денежном и своими речами, но еще более экзотической внешностью привлекает в дом светских гостей. В Москве на него возникает настоящая мода. Его фотографии продаются в художественном салоне Аванцо на Кузнецком мосту. Репин рисует с него портрет. Эта картина под названием «Сектант» была приобретена, по рекомендации Толстого, Павлом Третьяковым. Сютаевым интересуется и сестра Л.Н. Мария Николаевна и даже встречается с ним.
В это время Толстой принимает участие в переписи московского населения, выбрав для себя один из самых злачных кварталов, по Проточному переулку между Береговым проездом и Никольским переулком. Он пишет статью «О переписи в Москве» и призывает общество оказать благотворительность несчастным. Сютаев его не поддерживает. Он предлагает другой проект ликвидации нищеты.
– Разберем их по себе. Я не богат, а сейчас двоих возьму. Еще десять раз столько будь – всех по себе разберем. Ты возьмешь, да я возьму. Мы и работать пойдем вместе, – он будет видеть, как я работаю, будет учиться, как жить, и за чашку вместе за одним столом сядем, и слово он от меня услышит и от тебя. Вот это милостыня.
Нужно ли говорить, что появление Сютаева не могло обрадовать С.А.? Как раз в то время, когда ее муж начинает «уходить» из семьи, в их доме появляются посторонние и явно опасные люди, которых она назвала «темными».
Но что она понимала под этим словом?
«Да и были они для меня темные люди, – впоследствии вспоминала С.А., – о которых часто ровно ничего не знаешь, ни кто они, ни откуда, ни кто их родители, и где родина, и чего хотят. А жизнь моей семьи от них страдала, их я избегала и боялась».
Были и другие люди, которые отвечали новым духовным устремлениям Толстого. Например, Владимир Федорович Орлов. Сын сельского священника из Владимирской губернии, бывший «нечаевец», просидевший в тюрьме два года и оправданный, Владимир Орлов работал учителем в железнодорожной школе под Москвой. Он оказался очень близок Толстому в своих духовных исканиях и книжных предпочтениях. Он был приятен Л.Н. как личность стойкостью и терпеливостью к лишениям и страданиям, хотя был и не без недостатков, вроде классического русского пьянства. Он бывал в московском доме Толстых, оставался ночевать, и Л.Н. радостно писал в дневнике, как он лично готовил Орлову постель и даже приносил ночной горшок. Это была забота о брате, братике, нечто монастырское или сектантское, нечто вроде «омовения ног», что не могло не резать глаза семейным и в то же время представлялось Л.Н. вполне естественным.
Близким Толстому человеком был и домашний учитель Василий Иванович Алексеев, оставивший после себя интересные воспоминания.
Глубокая привязанность связывала Толстого с князем Леонидом Дмитриевичем Урусовым, «первым толстовцем», как называл его сын Л.Н. Сергей Львович. Урусов, служивший тульским вице-губернатором, в отличие от «темных», был близким другом семьи Толстых. С ним дружила С.А. и даже сделала его героем своей повести «Чья вина?» Князь Урусов был в восторге от религиозных сочинений Л.Н. Он перевел на французский (и содействовал выходу в Париже) трактат «В чем моя вера?» «Князя в доме любили и дети, и даже прислуга», – вспоминала С.А.
Невозможный Толстой
Незадолго до духовного переворота Толстого его жене приснился страшный сон, который она пересказала Alexandrine:
«Она видела себя стоящей у храма Спасителя, тогда еще неоконченного; перед дверьми храма возвышался громадный крест, а на нем живой распятый Христос… Вдруг этот крест стал двигаться и, обошед три раза вокруг храма, остановился перед нею, Софьей Андреевной… Спаситель взглянул на нее – и, подняв руку вверх, указал ей на золотой крест, который уже сиял на куполе храма».
«С Левочкой стали чаще стычки, – жалуется она сестре, – я даже хотела уехать из дома. Верно это потому, что по-христиански жить стали. А по-моему прежде, без христианства этого много лучше было». Это простодушное признание точно отражает религиозное самосознание С.А. Чем с таким христианством, лучше уж совсем без него!
Нельзя сказать, что С.А. была абсолютно глухой и равнодушной к религиозным запросам мужа. Всё-таки она воспитывалась в православной семье. К тому же в семье, пусть и отдаленно, но приближенной ко двору. Всё-таки ее отец был гоф-медиком. Для С.А. православие было тем, чем оно и являлось в России XIX века – соединением религии и государства. Поэтому когда ее муж оказался религиозным диссидентом, это напугало ее гораздо больше, чем если бы он был атеистом, но лояльным к монархической власти.
Какое-то время она старалась не обнаруживать разногласия с мужем и даже в письмах к сестре не выносила сор из избы. «Левочка очень спокоен, работает, пишет какие-то статьи; иногда прорываются у него речи против городской и вообще барской жизни. Мне это больно бывает, но я знаю, что он иначе не может. Он человек передовой, идет впереди толпы и указывает путь, по которому должны идти люди. А я толпа, живу с течением толпы, вместе с толпой вижу свет фонаря, который несет всякий передовой человек и Левочка, конечно, тоже, и признаю, что это свет, но не могу идти скорее; меня давит и толпа, и среда, и мои привычки. Я так и вижу, как ты смеешься моим в высшей степени словам, как дети говорят, но это тебе немножко уяснит, как мы относимся друг к другу».
