Тем временем страну охватил тяжелейший кризис. Финансовый мир зашатался и заскользил, ледники стали таять. Казалось, их напомаженные верхушки возвышаются над городами, точно мрачные небоскребы Готэма из последнего фильма про Бэтмена. Ирландия и Испания барахтались в финансовых руинах, веселые виллы сменились мрачными бетонными скелетами.
На аукционах можно было увидеть кого угодно. Эта среда – любопытная обсерватория для изучения людей, принадлежащих к самым разным слоям общества. Атмосфера аукциона напоминала Европу после войны. Я занимался тихой, чистой работой, сочинял экспертные заключения, заполнял анкеты. Совершенно спокойно я принимал участие в разоружении доброй части Европы, избавляя ее от излишней роскоши.
Я обзавелся мотоциклом, кожаной курткой и блестящим шлемом. Я не гонял, как молодые, я был благоразумен. Мне нравилось, что кожаная куртка обтягивает мою узкую фигуру, – так я выглядел стройнее, хотя под курткой прятался старик. Я чувствовал себя точно актер, играющий молодого кентавра, который бежит от цивилизации, чтобы жить честно и мужественно. В солнечные дни я направлялся в Уитстейбл полакомиться морепродуктами. Клал шлем на стул и наслаждался солнцем и вином, а потом возвращался в Лондон.
Я стал страдать бессонницей. В три часа ночи я был бодр и свеж, точно только что плавал в водах Атлантики. В седле «Harley-Davidson» я скользил по улицам, освещенным ночными огнями. Шлем отделял меня от мира. Иной раз мне случалось притормозить возле небезызвестного клуба «Haven». У входа толпились нерешительные и любопытствующие, более опытные и смелые проходили внутрь. Но даже когда мне пару раз случалось оказаться неподалеку от таких заведений, как «Freedom», «Barcode» и других гей-клубов в районе Сохо, я заходил туда лишь поболтать с безбашенными друзьями и отправлялся домой. Мне нравилось смотреть, как парни целуются, как они кладут руки на колени друг другу, как просовывают ладонь за пояс джинсов. Они жили в своем мире, но мне не было в нем места. Слишком поздно.
Однажды я познакомился с итальянцем Донато. Он поднял руку, когда я предлагал маленькую картину эпохи соцреализма. Хоть мы были незнакомы, я почему-то стал переживать за него, вглядываться в его седую голову, темную рубашку, руку, что вздымалась в конце шумного зала. Картина ему не досталась, но через неделю мы уже ехали на мотоцикле в сторону Кентербери. Он оказался странным, но сдержанным человеком. Его мягкий голос и медленная манера речи внушали доверие; когда же приходила моя очередь высказаться, он внимательно слушал. Если я долго молчал, он краснел. Что касается остального, то он был настоящим мужчиной, неманерным, сдержанным. Когда-то он был женат на англичанке, но этот брак продлился недолго, детей не было. Хотя Донато был моложе меня на десять лет, у него был непринужденный вид человека, который добился всего, чего хотел, и смотрит далеко вперед. Он умел расслабиться, но не был поверхностным. Мне нравились его глаза, его галстуки под Фицджеральда. На какое-то время ему удалось вырвать меня из стадии разложения. Двое умных, но застенчивых мужчин, каждый со своей повадкой, каждый не в ладу со временем, мы стали бы неплохой парой. Я был рад, что у меня появился новый друг, подгонявший ветер на крылья моей старой мельницы.
Вдруг он стал подшучивать надо мной, нападать на меня, дурно со мной обращаться. Тогда я понял, что он влюбился. Мне хотелось отпустить себя, дать ему шанс – он этого стоил. В какой-то момент я даже стал мечтать о чудесной старости рядом с хорошим другом, о том, как мы будем ходить по музеям и кулинарным курсам, но на самом деле я держался от него в стороне. Я разглядывал его издалека, оценивал, анализировал. Я видел его недостатки, синяки и болячки, столь характерные для геев. Он стал для меня лакмусовой бумажкой, сквозь которую проступили мои собственные проблемы. В нем я видел себя, свое прошлое. Я был в выигрыше, поскольку не любил его, я понимал, что никогда больше не полюблю. Наслаждаясь своей силой, я сказал, что давно импотент, но он не перестал меня добиваться. Я играл его чувствами, дарил надежду, а потом резко все обрывал. Наши отношения еще не сложились в любовную связь, но уже не были дружбой. Мне и без того было комфортно, он же впитывал все как губка и сносил удары, точно боксерская груша.
Я мучил его, но не очевидно. Я терзал его плоть и разбрасывал кости. Он пытался поговорить начистоту, он смиренно терпел. Я разыграл ночь откровений. А сам точно наблюдал сцену со стороны. Я видел двоих мужчин, один из которых казался сильным, другой подавленным. Донато предложил мне поехать с ним в Индокитай. Он был красив, даже слишком. Он попытался меня поцеловать с закрытыми глазами. Я хотел, чтобы это случилось. Если бы на его месте была женщина, это произошло бы. Но он был мужчиной. Не тем мужчиной. Он никогда не стал бы тем самым мужчиной. Я поступил жестоко, и все же мы остались друзьями. Он продолжал мне звонить, переживал за меня. Он посоветовал мне хорошего психоаналитика, на что я ответил, что не скажу ни слова тому, кто дерет за встречу такие деньги.
По всему городу шли стройки. По Ист-Энду стало не пройти. Все говорили о том, что вот-вот запустят новый поезд-шаттл, и поголовно занялись спортом; после Олимпийских игр спорт вошел в моду. Даже бывшие пьяницы занимались зарядкой или катались на коньках в Гайд-парке неподалеку от Серпантина, так что любителям ночных прогулок часто досаждал вой сигнализации. Мне хотелось бежать. Хотелось кинуть в чемодан свои книжки и рвануть в тепло, на море.
В новогоднюю ночь я сделал кое-что хорошее: пошел к Кнуту и взял с собой Донато. Мы прихватили бутылку шампанского. В ту же ночь они оказались в постели. В июне они поженились, и я произнес отличную свадебную речь. В петлице моего льняного костюма красовалась роза. Я вспомнил, что благодаря Кнуту познакомился с Ицуми. Я увидел, как кто-то улыбнулся мне из далекого прошлого. Я представил старую машину персикового цвета с надписью «Молодожены», громыхающие жестянки и гостей, разбрасывающих розовые лепестки.
—
Костантино сидит в машине, за рулем. Вдруг он нажимает на тормоз. Ночь. Низкая луна плывет по небу, холодная и ласковая. Когда на небе такая луна, кажется, что все затянуто дымкой, и боль на мгновение стихает. Когда на небе такая луна, все, что ты видишь, кажется лунным пейзажем. Костантино открывает багажник, переставляет ящик с вином и достает веревку. Босой, он идет по истощенной земле. Во сне я слышу легкий звук его шагов. Он подходит к оливковому дереву и смотрит вверх. Его рубашка расстегнута. Я чувствую его дыхание, я сливаюсь с ним и на какое-то мгновение замираю, прижавшись к его груди. Я думаю, что мы наконец-то можем поговорить, что мне так о многом нужно его спросить. Но я натыкаюсь на его грудь. Она сдерживает меня и вздымается так, словно я уже получил ответы на все вопросы. Я и так все знаю, нет ничего такого, чего бы я не знал. Костантино закуривает, и я ощущаю, как к его дыханию примешивается запах табака. Я вижу подрагивающий красный огонек, оживающий от его дыхания. Его рот влажен, подбородок заострился. Он докуривает, берет веревку. Дальше все происходит очень быстро, он совершает несколько механически точных движений. Костантино хорошо умеет работать руками. Он все еще силен и легко может завязать нужный узел. В такие моменты не ошибешься. Он залезает на дерево босиком. Забрасывает веревку, прицеливается, попадает на нужную ветку, проверяет, крепко ли держится веревка. Просовывает голову в петлю и быстро, не раздумывая, прыгает. Прыгает так, словно обдумал все уже давным-давно, словно осталось только сделать последний шаг. Я слышу глухой удар и хруст костей. Никакого сопротивления, тело текуче, оно подчиняется необходимости. Тело Костантино раскачивается на ветке прямо передо мной. Рассвет. Луна закатилась, чтобы разливать свой свет на другой стороне земли.
