В каюте повисла гнетущая тишина, прерываемая только ударами океана о корпус «Надежды».
«Николай Угодник! Спаси и помилуй!» — мелко перекрестился Шемелин, а Резанов опустился на кровать — в его словах о болезни правды было куда больше, нежели желания оттянуть развязку.
Прошло несколько томительных минут, и вот послышались шаги уже нескольких человек. Затем раздался голос Крузенштерна. Игнорируя принятое обращение к главе миссии «ваше превосходительство» и простое «сударь», капитан выкрикнул из-за двери:
— Несите ваши инструкции! Оба корабля в неизвестности о начальстве… Так продолжаться не может!
При звуках капитанского голоса самообладание вновь вернулось к посланнику, однако переговоры он повел все же через дверь:
— Господин капитан! С меня довольно уже оскорблений и дерзостей, чинимых мне вами и вашими офицерами! Ни следовать вашим приказам, ни тем паче указов государевых нести вам я не обязан! А само ваше неведенье представляется мне надуманным: вам сии указы читаны были еще в Кронштадте. Посему прошу оставить меня в покое…
Дружный хохот собравшихся за дверью заглушил последние слова Николая Петровича.
— Да он просто трусит, господа!
— Уж мы уж его…
— Самозванец!
Терпеть подобное было выше всяких сил.
— Что ж, я выйду к вам, — устало произнес Резанов и, обернувшись к Шемелину, добавил: — Помоги мне, Федор Иванович…
То, что сделал посланник потом, наверное, противоречило здравому смыслу и не только усугубило его отношения с моряками, но и многих сторонников и почитателей, как во время вояжа, так и после него, от Резанова отвратило. Тогда же, в минуты наивысшего напряжения, маскарадное действо, осуществленное Николаем Петровичем, показалось камергеру чуть ли не единственным способом сохранения собственного достоинства перед лицом многочисленных противников.
Одним словом, когда его превосходительство, опираясь на руку приказчика, поднялся на шканцы — место для любого моряка священное, собравшиеся там офицеры двух шлюпов и члены посольской миссии оторопели: камергер двора его императорского величества предстал перед ними в домашней фуфайке и туфлях на босу ногу… В руках Резанова, правда, были зажаты инструкции, известные Крузенштерну еще с августа прошлого года и ставшие причиной многих споров между ним и посланником.
Не обращая внимания на ропот моряков, камергер отстранил руку Шемелина и нетвердой походкой приблизился к Крузенштерну, стоящему рядом с Лисянским, чуть поодаль от остальных:
— Соизвольте обнажить головы, господа, если не в знак уважения ко мне — старшему по чину, так хотя бы из почтения к сему документу, — он развернул бумаги.
— Господин Резанов забывает о своем собственном виде, неприличествующем моменту! — отпарировал капитан-лейтенант, но, бросив косой взгляд на листы с императорскими вензелями, шляпу все-таки снял. Остальные моряки и кавалеры посольства последовали его примеру.
— Вы просили меня огласить инструкции, — будто не заметив выпада Крузенштерна, обвел глазами собравшихся посланник. — Так оные более касаемы господина капитана, нежели всех вас… Однако в нынешних обстоятельствах, дабы прекратить смуту на кораблях, я позволю себе прочесть отдельные пункты, к государственным секретам не относящиеся…
Выдержав паузу, Николай Петрович начал чтение, временами останавливаясь, чтобы взглянуть, какую реакцию производят слова высочайших повелений. Когда он прочел пункт, что оба судна со всеми офицерами и служителями компании поручаются начальству Резанова, среди моряков раздались возмущенные возгласы:
— Что это за инструкции?!
— Кто их подписал?..
— Инструкции сии подписаны государем.
— Подписаны-то мы знаем кем, а писаны другими… Мы хотим знать, кто сочинил сие? — вдруг взорвался молчавший доселе Лисянский.
— Мне это неведомо, — растерялся камергер.
— То-то, неведомо! Не вы ли сами сочинили все это? Да-да, сочинили и ввели министров и государя в заблуждение! Клянусь честью, что под вашим началом я бы не токмо в кругосветный вояж не пошел, но и в Маркизову лужу выйти б не рискнул!
Слова капитана «Невы» послужили толчком для всех остальных.
— Не знаем мы начальника другого, кроме Крузенштерна!
— Ступайте к себе в каюту с вашими инструкциями и читайте их себе на сон грядущий!
— Ишь ты, он еще и хозяйствующее лицо компании!.. Теперь, выходит, и Шемелин с Коробицыным над нами полухозяева!
Больше всех разорялся лейтенант Ратманов. Горячась, как ордынец, идущий на штурм крепости, матерясь и размахивая руками, Макар Иванович буквально проревел свои угрозы:
— Ты будешь у нас хозяином в своей кровати! Я ужо заколочу тебя в каюте безвылазно!
Резанов вздрогнул, глядя в бешеные глаза Ратманова, но не отступил и взгляда не отвел: «Ему-то чем успел досадить?»
Члены миссии и единственный из моряков — лейтенант Головачев кто испуганно, кто печально взирали на происходящее, не в силах остановить безумие. Для подобного поступка годился бы только такой человек, как поручик Толстой. Он находился тут же, на шканцах. Однако не примкнул ни к морякам, ни к сторонникам камергера. Что творилось сейчас в душе у графа, было непонятно, но, верный слову, данному капитану, Федор Иванович наблюдал за происходящим со стороны. И так до того момента, когда к графу подошел Крузенштерн и что-то сказал на ухо. Толстой зыркнул на него, но повиновался.
— Вы, господин Резанов, не начальник мне более, — сказал он посланнику, протиснувшись через толпу моряков. И эти вот тихие слова графа стали, очевидно, каплей, которая переполнила чашу горечи камергера.
Николай Петрович как-то враз сошел с лица и, отступая к двери кормовой надстройки, произнес дрогнувшим голосом:
— Речи подобные слышать выше моих сил, господа… Бог свидетель, я сделал все, что мог…
Под хохот, свист и улюлюканье моряков посланник скрылся в кают-компании. Там гулко хлопнула дверь его каюты.
— Так ему и надо, скоту! — процедил Макар Ратманов.
— Сам ты — скот! — раздался за спиной чей-то голос. Обернувшись, старший офицер «Надежды» столкнулся с холодным взглядом поручика Толстого, только что заявившего Резанову, что выходит из подчинения.
7
Те, кто провел многие месяцы во власти океана, подтвердят: нет радости большей, чем снова ощутить под ногой надежность матерой земли. И если уж потомки неустрашимого Беринга, как дети, бывают счастливы появлению на горизонте любого клочка суши, то что говорить о тех, для кого пресловутые футы под килем — наказанье господне! Речь о невольных пленниках зыбучей стихии, об этом балласте океанических судов — их многострадальных пассажирах. Для последних вернуться в привычный сухопутный мир — словно заново родиться на свет. Они вдругорядь учатся ходить по земной тверди, словно впервые, восхищаются всем, чем богата земля: лесом, ручейком, цветком на обочине. Но ни с чем не сравнимо чувство путешественника, когда и лес, и ручей, и цветок, которые он видит перед собой, родные, российские. И пусть земля, на которую он ступил, — это самая дальняя оконечность Отечества, все одно — родина!
