Едва «Надежда» приблизилась к берегу, там взметнулись белые дымы пушек. Справа по борту просвистело несколько ядер и поднялись фонтаны. Это — не салют! Сия истина дошла даже до самого несведущего в ратном деле астронома Горнера, в испуге отпрянувшего от борта. Взбешенный Ратманов кинулся на бак и отдал приказ канонирам головной пушки отразить нападение, но после первого же ответного выстрела вмешался Крузенштерн:
— Прекратить стрельбу! Разве вы не видите, нас приняли за чужаков, Макар Иванович! Оно и не мудрено. Идем-то мы под компанейским флагом… А его в зрительную трубу легко принять за иноземный… Убеждал ведь Ханыкова с Румянцевым, что под родным Андреевским будет спокойней! Ан нет, не вняли… Распорядитесь передать на берег сигнал о принадлежности корабля российскому флоту и прикажите снять это… торговое полотнище… Поднимите Андреевский флаг!
Вскоре над мостиком взвился дымовой сигнал. Один, потом другой, третий… По сигнальной книге, коей надлежит быть на каждом корабле и в каждом порту, те, кто сейчас палит по «Надежде», прочтут: «Не стрелять. Свои». Еще спустя минуту под гафель бизань-мачты взмыло большое шелковое полотнище с синим косым крестом — военно-морской флаг России.
Томительно потянулись минуты ожидания. Наконец на берегу разобрались, в чем дело, и, словно извиняясь за предыдущий залп, произвели, теперь уже холостыми, одиннадцать выстрелов — высшее по тому же Морскому уставу приветствие кораблю.
— Ответить девятью выстрелами! — скомандовал Крузенштерн, не скрывая своего удовлетворения мирным завершением конфликта. — Отдать якорь! Шлюпки — на воду!
…Так бескровно закончилась еще одна дуэль, свидетелем которой оказался граф Федор Толстой. Сейчас, глядя вослед удаляющейся свите его превосходительства, он не без иронии подумал о местном коменданте: «Трудно будет бедолаге оправдаться перед посланником за обстрел «Надежды». Небось сейчас клянется всеми святыми, что о кругосветном вояже россиян слыхом не слыхивал и даже предположить не мог появления российского военного шлюпа у берегов Камчатки…»
Федор Иванович снова развеселился и, отбросив угрызения совести, продолжил поиски питейного заведения.
Трактир (как потом выяснилось — один-единственный в поселении) граф разыскал быстро. Недаром говорится: где пьют, там и пьяницам приют. Себя пьяницей, конечно, Толстой не считал, но без вина обходиться не привык. Потому, увидев крытую корой избу, над дверью которой висела кривая вывеска: «Трактиръ», граф обрадовался, как встрече со старым другом.
В трактире в этот час было пусто. Оглядев прокопченные стены, грязные столы, неметеный пол, Федор Иванович сунул испитому целовальнику ассигнацию и заказал полштофа водки и оленину. Трактирщик долго вертел купюру, потом со вздохом засунул ее в карман засаленного фартука и скрылся в погребе.
Водка и мясо оказались, на удивление, доброкачественными. Граф опрокинул несколько чарок кряду и отдал должное закуске. Конечно, это не из Обжорного ряда северной столицы, но все же получше, чем набившая оскомину за год плавания солонина. Вспомнив, как давно не удавалось расслабиться, Толстой заказал еще водки…
Когда граф вышел из пополнившегося посетителями кабака, солнце уже готовилось юркнуть за снежную макушку сопки. В поисках квартиры, где остановился титулярный советник Федор Петрович Брыкин и где, по предположениям графа, должны были находиться его собственные вещи, Толстой нетвердой походкой двинулся по улице поселения, то и дело оступаясь в ямы с отбросами.
Проклиная местных обитателей и сам Петропавловск с его помойками, граф наконец очутился подле дома коменданта. У порога топтался на часах квелого вида гренадер в потертом мундире с пехотным ружьем старого образца и длинным тесаком на перевязи. «Никак душка посланник все еще боится за свою драгоценную шкуру, — всплыла в затуманенном рассудке графа ехидная мысль. — Ну и шут с ним!»
Толстой собрался двинуться дальше, но тут на крыльце появились Шемелин и тот давешний приказчик. В руках Шемелина был пакет, запечатанный сургучом. Наблюдая, как пакет перекочевал за отворот кафтана приказчика, Федор Иванович как-то неожиданно протрезвел и решил притаиться в тени. Между тем Шемелин и его спутник двинулись к коновязи, у которой стояли лошади сибирской породы. До Толстого долетел обрывок разговора:
— Сей пакет надлежит передать лично его превосходительству губернатору Кошелеву. И упаси Господи, чтобы он попал в чужие руки! Я за тебя перед господином Резановым поручился… Смотри же, ты мне головой отвечаешь, Абросим!
Приказчик кивнул и, отвязав одну из лошадей, вскочил в седло.
— Не сумлевайтесь, Федор Иванович, все исполню… — И с места погнал лошадь в галоп.
«Вот те на…» — Толстой, глядя из укрытия вслед всаднику, еще раз поймал себя на мысли, что встречался с этим приказчиком прежде и даже видел подобную картину: наездник, слившийся с конем воедино, уносится вдаль во весь опор… Только вот где? Когда?.. Ну, конечно! Ведь так скакали в ночное крестьянские мальчишки в усадьбе отца в ту давнюю, отроческую пору… И этот приказчик с такой не купеческой фамилией… Как бишь его? Ах, да — Плотников! Плот-ни-ков… Вот она, отгадка!.. Пруд в имении… Детская забава — плаванье взапуски на деревянных плотиках… Ну, конечно же, Абросим, Аброська! Неужто он? Да быть того не может… Не вяжется как-то: крепостной, помощник батюшкиного конюха — и вдруг компанейский служитель.
Граф потер переносицу, выгоняя остатки хмеля. Воспоминания не хотели связываться в одно целое, и все же как не поверить собственным глазам? Вот так, по-молодецки, как только что ускакавший приказчик, умел сидеть в седле только один знакомый графу человек — его беглый холоп Аброська Плотников, несколько лет назад чуть не спаливший имение Толстых!
Федор Иванович почувствовал, как буйная кровь приливает к вискам и багровый гнев начинает туманить рассудок, совсем как тогда, когда он узнал об участи бедняжки Чичо, утонувшей в океанских волнах…
Глава вторая
1
Ох уж эти женские мигрени! Трудно угадать их истинную причину, особливо мужьям молоденьких и привлекательных жен…
Павел Иванович Кошелев раскрыл наугад неизменный «Карманный оракул» и тут же отыскал подтверждение собственным мыслям: «Кто женится по любви, тот будет жить в печали». Как тут не согласиться с сочинителем «Оракула» Бальтазаром Грасианом: никакое счастье не бывает безупречным. И это камчатскому губернатору генерал-майору Кошелеву, еще пару лет назад почитавшему себя абсолютно счастливым, доподлинно известно. И не то чтобы Павел Иванович в семейной жизни безвозвратно утратил райское блаженство и душевную гармонию, каковые познал однажды, встретив и полюбив Елизавету Яковлевну, сущего ангела в земном обличии, но только теперь светлые чувства все чаще смешивались в сердце седеющего генерала со смутной тревогой: надолго ли дал Господь ему, человеку служилому, неприспособленному к супружеству, радость семейного благополучия?
Откуда зародилась в душе Кошелева эта тревога? Может быть, от осознания, что даже самый удачный брак, словно неизведанная горная река, таит в себе множество подводных камней? А может, оттого, что за время, проведенное с молодой женой в Нижне-Камчатске, пришел Павел Иванович к нерадостному выводу: славная, милая, предупредительная Елизавета Яковлевна, тепло встречающая генерала из поездок по огромному, вверенному его заботам краю, пекущаяся о здоровье и честном имени мужа, сердцем остается не то чтобы холодна, но как-то далека от него?..
