…Их полк квартировал тогда в Парголове. Под вечер несколько офицеров-преображенцев сошлись у Толстого за карточным столом. Граф держал банк в гальбе-цвельфе. В избе, не в пример той, где пришлось остановиться здесь, на Камчатке, — просторной и чистой, — было жарко, и многие гости по предложению хозяина сняли мундиры. Покупая карту, Нарышкин, сидевший напротив графа, сказал Толстому: «Дай туза!» Поручик положил свои карты, засучил рукава рубахи и, сжав кулаки, отпарировал: «Изволь!» Окружающих развеселила эта грубоватая шутка, основанная на игре слов, но засмеялись они незло, знали, что Нарышкин и Толстой близкие товарищи и ерничество в их кругу — вещь обычная… Кое-кто даже надеялся на такой же ответный каламбур Нарышкина. Однако вышло по-другому. Алексей бросил карты в лицо графу, вскочил из-за стола и со словами: «Постой же, я ужо дам тебе туза!» — выскочил из комнаты.
Однополчане приложили тогда все средства для их примирения и даже убедили (во что теперь сам граф верит с трудом!) взбешенного Толстого написать письменное извинение Нарышкину. Но жених Лизы Федоровой оставался непреклонен и хотел непременно стреляться, ссылаясь на то, что от любого другого он подобное извинение принял бы безоговорочно и сам бы посмеялся над шуткой, но от человека, известного своей скандальной репутацией, привыкшего властвовать над другими страхом, он, Нарышкин, не стерпит никакого неприличного слова.
Конечно, Федор Иванович понимал, что за всем этим стоит разочарование в любви и оскорбление, нанесенное молодому человеку его невестой, отдавшей предпочтение Толстому. Но в условиях, когда Нарышкин не забирал свой вызов, у графа не было иного выхода, как драться. Он, впрочем, до последнего момента надеялся, что Алексей одумается.
Когда секунданты их развели на положенное расстояние и первый выстрел выпал любимцу удачи графу, Нарышкин бросил ему в лицо:
— Знай, Федор! Ежели ты промахнешься, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу! Пора тебе кончить…
Эта фраза взъярила Толстого.
— Ах, так! Так вот тебе!
Пуля попала Нарышкину в бок. Алексей умер на третий день.
Вскоре вслед за этим гвардейцы выступили в Петербург. У Выборгской заставы тарантас, в коем находился беспробудно пьяный граф, остановили и по Высочайшему указанию отправили графа под стражей в Выборгскую крепость, где, правда, находился он недолго. Благодаря высокопоставленным ходатаям арест за смертоносную дуэль с Нарышкиным был заменен бессрочной ссылкой в калужскую деревню и запретом появляться в обеих столицах.
Вот из этой ссылки, опять же стараниями родни, и попал Федор Иванович в состав посольской миссии — смешно вспомнить — в качестве «молодой благовоспитанной особы»…
Кто же ведал, что жизненный круг так неожиданно замкнется: сойдутся на краю земли пути-дорожки беглого отродья Аброськи Плотникова, московской красавицы Лизы Федоровой и самого графа — опального члена посольства и несостоявшегося любовника?
От всех этих дум в голове у графа стало еще сумбурней. Кто дернул его за язык затевать дурацкое пари — бессмысленное и не ко времени?.. И не то чтобы графу было лень приволокнуться еще раз за симпатичной Елизаветой Яковлевной (это-то приключение его бы лишь позабавило). Сомнение относительно вчерашнего спора зиждилось на другом — на личной зависимости судьбы Толстого от милости или немилости здешнего губернатора, супруга Лизы. И хотя противу сей зависимости восставало все самолюбие Федора Ивановича, он даже в нынешнем похмельном состоянии отдавал себе отчет, насколько опрометчиво было бы ссориться с генералом, только что расследовавшим по ходатайству посланника все проделки поручика во время вояжа.
Помимо того, от губернатора зависело и решение вопроса о поимке и возвращении Толстому его беглого крепостного, посчитаться с коим за прошлое почитал граф для себя не менее святой обязанностью, чем выиграть амурное пари.
Поручик тяжело поднялся, подошел к кадке с дождевой водой и с ходу погрузил в нее голову. С минуту находился в таком положении. Со стороны могло показаться: уж не собрался ли их сиятельство покончить счеты с земным бытием… Ан нет, когда от нехватки воздуха закололо в груди, Толстой покинул купель. Смоляными кудрями разметал водяные капли. Посмотрел на мир неожиданно ясным взором. Все, что было с ним когда-то, все, что случилось вчера, не переменишь! А посему надо жить сегодняшним днем, в котором, впрочем, учитывая все обстоятельства, действовать осмотрительно.
Федор Иванович изумился сам себе: неужто помудрел до такой степени, что стал осторожным? Тут он тряхнул еще раз копной кудрей. Ну и что с того? Не все мальчиком скакать, пора, ох пора подумать и о будущем, и о карьере… Ну, а пока… Пока займемся пари, коли уж оно заключено, и — холопом Плотниковым, если уж он подвернулся под руку!
И кто сказал, что добрые мысли приходят токмо на трезвую голову? Отнюдь! Сейчас, именно сейчас Федора Ивановича осенила блистательная идея — поймать двух зайцев разом! Ведь чтобы увидеться с Елизаветой Яковлевной и напомнить ей о былом чувстве, графу, как минимум, необходимо проникнуть в дом коменданта, причем таким образом, чтобы не вызвать подозрения и ревности у губернатора. И хотя здесь не столица, но приличному человеку для визита в дом к замужней женщине, не имея приглашения, нужен какой-то повод… И таким поводом — граф даже прищелкнул пальцами — вполне может стать подача Кошелеву прошения о поимке беглого крепостного Абросима Плотникова, скрывающегося на Камчатке под личиной компанейского служителя.
7
«L'amour coute cher aux vieillards» — эти слова, вычитанные в каком-то французском романе еще в пору, когда Елизавета Яковлевна была его невестой, пришли на ум Павлу Ивановичу нынешним утром. Он даже не успел подумать, в связи с чем вспомнилось ему это изречение и что сказал по тому же поводу его любимый Бальтазар Грасиан, как раздался стук и возникший на пороге слуга доложил:
— Их сиятельство граф Федор Иванович Толстой…
«Что от меня надобно этому сиятельному разбойнику, да еще в столь ранний час? Глаза бы мои его не видели…» — поморщился Кошелев, в коем образ графа ассоциировался лишь с недавним бунтом на шлюпе и изрядно опостылевшими ему разбирательствами.
— Проси!
Аудиенция была краткой. Генерал внимательно, но холодно выслушал поручика, по-цыгански стрелявшего во все стороны черными глазами.
— Все обстоятельства я подробно изложил в моем прошении, писанном на имя вашего превосходительства, — вкрадчивым голосом излагал дело Толстой. — Исходя из буйного нрава сего крепостного Абросима, повинного не токмо в побеге, но и в поджоге моей усадьбы, прошу вас этапом переправить оного на матерую землю, где и передать при случае мне — его настоящему владельцу — для дальнейшего суда и наказания… Прошу также принять во внимание, что коль скоро холоп сей проник в торговую компанию, там могут обнаружиться и его пособники, наказание коих уже прерогатива вашего превосходительства…
Кошелеву доводилось за время своего пребывания в крае несколько раз встречаться с упомянутым приказчиком Плотниковым по служебным делам. Из этих встреч составил генерал о молодом компанейском служителе впечатление самое лестное: хоть и молод, но сметлив, расторопен. Вежлив, но не подобострастен. Глаз не прячет… Впрочем, сие обстоятельство никоим образом не ставит слова графа под сомнение.
