С этим намерением Кирилл, сопровождаемый капитаном и гренадерами, и вышел из дома. Вся процессия двинулась к пристани, провожаемая кучкой зевак, для которых любое необычное событие в сей провинциальной дыре — верный повод еще полгода чесать языками. Кирилл знал большинство из пришедших поглазеть на его арест. Все это были мелкие чиновники из губернской канцелярии или мещане, живущие в Нижне-Камчатске на поселении за какие-то свои провинности на материке. Единственной инородной фигурой, и это невольно отметил про себя Хлебников, казался старик камчадал со знакомым лицом. Да кто их, туземцев, разберет? Все — одной породы: широкоскулые, с узкими щелками глаз…
Путь до причала, который, бывало, по нескольку раз в день проходил туда и обратно Хлебников, нынче показался неимоверно длинным. Такой, наверно, была для Иисуса Христа дорога на Голгофу… Терновый венец на голове, тяжкий крест на плечах. Кнут стражника и насмешки толпы.
У Кирилла на душе тоже как будто крест — несправедливые обвинения. В роли римских воинов — гренадеры… И пусть не возлежат на голове Кирилла тернии, но зеваки вокруг также полны насмешек и злобы, сплетничают на все лады. Горько разочаровываться в людях, которым не сделал ничего дурного, но это один из самых последних уроков жизни!
…Когда эскорт вступил на деревянный пирс, далеко вдающийся в залив, Кирилл про себя стал отсчитывать шаги, заранее загадав, что на тридцать третьем — именно этот год шел ему, и столько же было Господу в день распятия — он бросится в воду.
«Один, два, три… десять… пятнадцать…»
— Начальника, начальника, постой! — вдруг закричал кто-то за спиной Хлебникова, сбивая его со счета. Голос этот вызвал у Кирилла ощущение, что он где-то уже слышал его.
Хлебников так резко остановился, что идущий по пятам гренадер налетел на него, сбив арестанта с ног, и сам растянулся рядом, выронив ружье.
«Вот удачный момент! Теперь никто не помешает кинуться в воду!» — оценил положение Хлебников, но почему-то не воспользовался им. Поднявшись с настила, он обернулся к берегу и увидел старого камчадала, ковыляющего по доскам пирса.
— Чего тебе, старая образина? — окликнул старика гренадер, тоже успевший подняться и отряхивавший свой мундир.
— Моя Уягал звать, однако… Уягал не сам пришел. Пихлач велел. Доброму господину слово скажу, — камчадал указал на Кирилла и что-то быстро-быстро забормотал себе под нос. Из этого потока русских и ительменских слов Хлебников понял только, что какой-то худой человек много стрелял, жег костер, превращался в медведя… В общем, бред, да и только…
То же самое показалось и гренадеру:
— Какой Пихлач, какой Уягал? Нам своих пугал достаточно! Давай, дед, проваливай! Проваливай, пока цел! — для пущей убедительности служивый даже замахнулся на камчадала прикладом.
— Эй, Петухов! Почему остановились? — закричал на гренадера Федотов, успевший с двумя другими подчиненными отойти по причалу на приличное расстояние.
— Да вот, вашбродь, старикашка прицепился… Из местных, юродивый какой-то…
— Гони в шею! — приказал капитан. — А вы, Кирилла Тимофеевич, извольте следовать за мной…
«Это ведь и правда Уягал! — вдруг узнал камчадала Кирилл. — Именно он предупреждал меня когда-то о Гузнищевском, он был проводником в обозе Плотникова!»
— Где Абросим, Уягал? Что с ним? — словно не слыша слов Федотова, крикнул комиссионер старику.
Тот, оттесняемый могучим гренадером, то ли не услышал вопроса, то ли не понял его.
— Что с обозом, где Плотников? — снова крикнул Кирилл, делая шаг к камчадалу.
Старик, очевидно догадавшись, о чем спрашивает его добрый господин, ничего не ответил ему, а лишь разжал свою ладонь, и Хлебников увидел позеленевший нательный крест, который он узнал бы из всех других. Это был крест Плотникова, сделанный собственноручно его отцом. Крест, так счастливо сведший Абросима с Иваном в лагере ватажников и хранимый приказчиком как святыня.
Сердце Хлебникова сжалось от двух противоположных чувств: радости и горя. Крест на ладони старика свидетельствовал о непоправимом: Абросима Плотникова больше нет в живых. Иначе он не расстался бы никогда с отцовским подарком! Радость же пришла вместе с верой, которую Кирилл вновь обрел: Абросим — мертв, значит, не мог быть предателем! Какой-то негодяй воспользовался его именем и бумагами.
Теперь Хлебников снова хотел жить! Жить, чтобы найти мерзавца, запятнавшего честь не только самого Кирилла, но и его погибшего друга! Жить, чтобы восстановить справедливость! Жить вопреки всем ужасным утратам…
— Дай мне крест, Уягал! — протянул к камчадалу руку Кирилл. Ему захотелось ощутить тяжесть креста в своей ладони как вещественное доказательство того, что все это ему не приснилось, что мир не так черен, как это померещилось нынешним утром.
Федотов и гренадеры быстрым шагом уже направлялись к ним, чтобы увести комиссионера за собой. Старик неловко взмахнул рукой, пытаясь бросить крест Хлебникову, и в этот миг гренадер, которого капитан назвал Петуховым, ударил Уягала прикладом. Камчадал упал. Пальцы его разжались, и крест, описав дугу, плюхнулся бы в темную воду, не успей Кирилл подхватить его на лету.
С крестом Абросима в кулаке Хлебников, забыв про свой ревматизм, метнулся к Петухову. Встал между ним и Уягалом, лишая возможности нанести старику еще один удар. Гренадер замахнулся уже на комиссионера, но был остановлен подоспевшим капитаном, который не упустил случая попенять Хлебникову:
— Что ж это вы себе позволяете, Кирилла Тимофеевич? Вроде бы умный человек, а ведете себя, аки младенец…
Кирилл ничего не ответил Федотову, полный собственных мыслей, уведших его далеко от этого пирса.
Потом, уже без всяких приключений, Хлебникова подвели к шлюпке. Усадили на переднюю банку, лицом к берегу. Федотов, передав боцману запечатанный сургучом пакет для капитана, вдруг приложил пальцы правой руки к треуголке, отдавая честь и прощаясь с Хлебниковым. Матросы налегли на весла, и шлюпка резво побежала к «Ростиславу».
…Когда на пакетботе поставили паруса и «Ростислав» пошел из залива, Кирилл, очевидно по протекции губернатора не запертый в каюте, поднялся на корму. Там он, все еще сжимая в ладони согревшийся крестик, долго смотрел на удаляющиеся рощи каменных берез, на снежную маковку Ключевской сопки. Смотрел, пока весь берег не превратился в одно серо-белое пятно. А когда земля Камчатки вовсе растворилась в дымке, Хлебникову вдруг подумалось, что на ней остались не только могилы самых дорогих ему людей, но и все надежды и чаянья, которые связывали его с юностью. Теперь юность уходила в прошлое. Прощаясь с нею и со всем пережитым, Кирилл не знал, ступит ли когда-нибудь еще на эту окраинную землю. Но он уже предчувствовал, что никогда больше не сможет любить и дружить так, как дружил и любил здесь. И еще одно понял комиссионер: он не сможет позабыть этот край, назвать его чужим. Камчатка отныне и навсегда — неотъемлемая часть его судьбы.
