Соня ответила, послушала немного, потом лицо ее внезапно осветилось радостью, и она положила трубку.
– Репетицию отменили! У меня весь вечер свободный! Ты останешься подольше?
У меня была куча дел, но, когда девушка смотрит такими вот глазами, только полный идиот скажет ей, что занят.
Весь вечер мы проболтали. То есть сначала мы выпили по три чашки кофе и как-то незаметно съели все конфеты. Потом Соня сказала, что хочет есть, и я помогал ей жарить курицу. Пока она готовилась, Соня в комнате открыла потертый кожаный футляр и показала мне скрипку.
Я раньше не только не держал никогда в руках скрипки, но и не видел ее так близко. Оказалось, что это очень интересная штука, даже есть в ней нечто загадочное. Соня рассказала, что скрипка имеет две половинки – верхнюю и нижнюю. И они обязательно должны быть из разных пород дерева. Собственно, звучание скрипки зависит от лака, которым покрыто дерево, и что итальянский мастер Амати придумал в семнадцатом веке секрет лака, который так и не передал своему сыну, так что лучшие скрипки Амати сделаны именно в семнадцатом веке.
Почему-то когда хотят сделать комплимент скрипачу, говорят, что скрипка в его руках поет, как живая. Мне всегда было непонятно, что конкретно они имеют в виду. Поет, как живая – кто? Если как птица, то совсем не похоже. А если как женщина, то вы меня извините, не всякая женщина хорошо поет. А если у нее слуха вообще нет? Люди, сами того не сознавая, отпускают артисту весьма сомнительные комплименты. Говорили бы, что поет, как живая Монсеррат Кабалье или, там, Елена Образцова (это бабуля вечно их слушает по радио и по телевизору смотрит концерты), так боятся, наверное, фамилии называть. Иной ведь так сыграет, что Монсеррат Кабалье за сравнение может и в суд подать… Но к Соне моя ирония не относится, и я даже попросил ее что-нибудь сыграть, но Соня наотрез отказалась. Впрочем, я не очень настаивал. Я провел пальцами по темному лакированному дереву, и вдруг мне показалось, что скрипка и вправду отвечает мне, как будто живая. Что-то со мной не то, кажется, я теряю голову…
В общем, мы так увлеклись скрипкой, что курица безнадежно сгорела, но мы все равно ее съели с большим аппетитом.
За едой мы по-прежнему болтали обо всем понемногу. Нас никто не беспокоил. Никто не звонил ни в дверь, ни по телефону. Соня развеселилась, серые глаза ее заблестели, и я вдруг заметил, какая она хорошенькая.
Часов в девять я вспомнил, что должен был идти к Околевичу и что хорошо бы хоть позвонить ему и извиниться, что подвел с работой. На моем мобильнике не было зарядки, и я попросил позвонить с ее телефона. Когда я поглядел во время разговора с Околевичем на трубку, то заметил, что она вообще отключила звук звонка. Зачем? Чтобы никто не беспокоил? Но чем таким важным мы с ней занимались, что нас нельзя было беспокоить…
Я вспомнил, как неохотно шла Соня отвечать по телефону, а в прошлый раз она просто испугалась и говорила с тем, кто звонил, очень напряженно. Но мало ли какая у нее причина! Наверное, поссорилась со своим парнем и не хочет с ним разговаривать.
Околевич давно уже повесил трубку, а я стоял, задумавшись, и на душе было тревожно.
– Что это ты в темноте? – спросила неслышно подошедшая Соня.
– Не зажигай лампу! – очнулся я от раздумий. – Я люблю сидеть в темноте, а ты?
– Раньше любила… – вздохнула Соня, – в детстве я любила смотреть из темной комнаты на окна дома напротив. Из-за штор и светильников окна казались разноцветными, и мне казалось, там, за окнами, у людей совершенно другая жизнь – значительная и таинственная. А если занавески были чуть приподняты и удавалось разглядеть совершенно обычный шкаф с книгами или комнатный цветок, то все равно мне казалось, что книги в этом шкафу совершенно особенные, каких ни у кого нет. А цветок – не обычный какой-нибудь фикус, а удивительное волшебное растение, привезенное с берегов далекой Амазонки хозяином квартиры – капитаном дальнего плавания. А ты о чем думал в темноте?
Раньше в темноте я думал о многом, но теперь все тогдашние мысли вылетели у меня из головы, потому что я решал в уме сложную проблему: могу я Соню поцеловать и как она к этому отнесется? И вот пока я колебался, потому что боялся, что Соня обидится, она почувствовала неловкость и включила свет. Сам виноват, нечего было рассусоливать!
Я шел по улицам и думал об удивительной девушке со странной скрипкой. Девушка мне нравилась – та, что сидела напротив меня за столом и весело смеялась моим шуткам. Так она совершенно не напоминала ту запуганную пичугу, что встретилась мне в филармонии.
Мы распрощались по-дружески, Соня сказала, что сама мне позвонит, когда будет свободна. Она очень загружена сейчас: репетиции, концерты в филармонии и капелле, а еще она подрабатывает в ансамбле. И нужно много заниматься: через четыре месяца будет конкурс скрипачей имени Вивальди, и Соня собирается в нем участвовать. А там очень высокие требования.
На мое предложение встречать ее после поздних концертов она отвечала отрицательно. Хотя из ее болтовни за ужином я сделал вывод, что никого постоянного бойфренда у нее сейчас нет. Как-то все непонятно.
Но если разобраться, то ведь и я не совсем тот, за кого себя выдаю. То есть я Соне ни в чем не наврал, только старался умалчивать. И все время уклонялся от ответа на вопрос, что же я делал в тот день в филармонии. Сказать мне было нечего, потому что насчет дворника Соня бы не поверила. Ни разу в ее болтовне не проскользнула фамилия Марианны Ковалевой, и Анны, как там ее, – той девушки, что жила и умерла якобы от инсульта в том доме, где живет знакомая Надежды Николаевны. Кстати, что-то ее давно не слышно. Мы с ней, так сказать, поделили сферы деятельности. Она направилась к своей знакомой, а я – в филармонию. И вот не знаю, как там Надежда Николаевна, а я не достиг в расследовании больших успехов. Разумеется, можно было бы аккуратненько порасспросить Соню, не знает ли она Анну и Марианну, но даже если она и была с ними незнакома, наверняка слышала об их смерти. Мои расспросы могут ее насторожить, к тому же мне совершенно не хотелось рассказывать, что меня подозревают в убийстве. И вообще ни к чему впутывать Соню в сомнительную историю.
Скрипка пела низким грудным голосом, женственным, чувственным, полным трагической страсти, горького надрыва. Глубокая низкая нота звучала, казалось, бесконечно долго и вдруг сменилась огненным виртуозным пассажем, техничным и продуманным.
Человек, слушавший запись, внезапно вздрогнул. Впервые с тех пор, как он слышал эту музыку, она показалась ему лживой, неискренней… Неужели он ошибся? Неужели все жертвы, которые он принес ей, были напрасны? Нет, его преданность не может быть отвергнута. Она оценит ее… Ведь он так много сделал для нее, для ее славы…
Мучительная боль забилась в висках, расползлась облаком в голове, заполнила череп, прибывая, как мутная вода в наводнение. Злая, пульсирующая боль, и звуки скрипки только усиливали ее, мучили, изводили…
Неужели все бессмысленно и никому не нужно?
Он хотел уже выключить магнитофон – впервые за все время выключить, не дождавшись конца, – но музыка сама стихла, сменившись мертвым шуршанием. Мертвым шуршанием… Мертвым…
