– Я здесь по другим делам, профессор, но заодно решил увидеться с вами. У вас проблемы? Почему вы не исполнили один из заказов?
– Какой заказ? В чем дело? – суетливо переспросил Аристархов, самой своей манерой выдавая страх перед собеседником.
– Вы прекрасно знаете, какой заказ, – неторопливо проговорил Жан-Поль. – Клод Жибер, «Бассейн в гареме». Вы меня подводите.
– Но вы же понимаете, мой друг! – профессор нашел линию поведения и заговорил увереннее. – Оригинал картины украли из Эрмитажа, и в этих обстоятельствах вывозить копию было бы небезопасно. Это может привлечь ненужное внимание к нашему бизнесу. Я уж не говорю о том, что будет очень трудно доказать, что мы вывозим копию, а не оригинал.
– Не раздражайте меня, профессор! – прервал Жан-Поль собеседника. – И не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть. С таможней у нас прекрасные отношения, а вывозить копию в натуральном виде никто вас не заставляет. Вы уже неоднократно вывозили картины под слоем наскоро выполненной третьесортной мазни, так что нечего сейчас изображать невинность. Сделаете еще раз. У меня на эту копию уже есть покупатель, не согласный ни на какую замену.
Жан-Поль давно уже ушел, а профессор Аристархов все сидел за столиком, прикрыв бесцветные глаза тяжелыми веками римского патриция. Каждая встреча с этой номенклатурной сволочью на некоторое время выбивала Аристархова из седла, лишала его самоуверенности и чувства собственного достоинства. Он, как в забытые советские времена, ощущал себя мелкой сошкой, винтиком большой машины, вынужденным бесконечно совершать одни и те же бессмысленные движения. Профессор снова чувствовал себя рабом.
Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, Андрон Аскольдович сбросил с себя отвратительное оцепенение, открыл глаза. Он снова был готов к борьбе, снова стал самим собой. Словно почувствовав это, рядом с ним безмолвно возник официант, самой своей подобострастной позой подчеркивая значительность уважаемого клиента.
– Счет! – коротко бросил Аристархов.
Он знал уже, что нужно делать. Он вспомнил Мишу Рувимчика.
* * *
Михаил Ильич Рувимчик был рядовым преподавателем Академии художеств. Несмотря на незаурядные способности и трудолюбие, он не имел ни степени, ни звания: он просто ничего не успевал.
Михаил Ильич непрерывно женился.
Все его друзья и знакомые потеряли счет женам Рувимчика. Эти жены были совершенно одинаковые – маленькие, пухленькие, светленькие, с круглыми голубыми глазами и ямочками на щеках. Казалось абсолютно непонятным, зачем менять одну пухлую голубоглазую жену на другую такую же, но Рувимчик проделывал это с неизменным упорством на протяжении двадцати лет. Наконец его давний знакомый, сплетник и злопыхатель Митя Дрозд, придумал логичное объяснение этой привычке жениться. По его теории, у Миши был неизменный идеал женщины, и, встретив его в жизни, Рувимчик воспламенялся, устремлялся к этому идеалу, потом, как честный человек, женился… А затем начиналась постепенная трансформация: став женой, очередная голубоглазая куколка все больше и больше отходила от идеала. Домашнее хозяйство, пеленки, бессонные ночи накладывали на нее свой отпечаток, она понемногу утрачивала нежную припухлость губ, фарфоровую белизну кожи… Она еще не успевала состариться, но Рувимчик не хотел и не мог этого дожидаться – он уже находил новое воплощение идеала, и все начиналось сначала.
Самое грустное было то, что каждый раз, женившись, Михаил Ильич успевал обзавестись еще одним (в лучшем случае) ребенком.
В его пользу говорило то, что всех своих детей он любил и старался помогать всем своим брошенным женам. Конечно, на это не хватило бы никаких заработков, и Михаил Рувимчик непрерывно рыскал по городу в поисках халтуры.
Поэтому-то Андрон Аскольдович Аристархов и вспомнил о нем: Рувимчик – прекрасный копиист, не отказывается ни от какой работы и всегда держит язык за зубами.
Найти его было проще простого: Аристархов взглянул возле деканата на расписание занятий и зашел в мастерскую за пять минут до перерыва.
Рувимчик, как всегда, куда-то спешил, но, услышав про деньги, мгновенно загорелся. Когда Аристархов вынул репродукцию, с которой нужно было сделать копию, в глазах Михаила Ильича появилась тоска: во-первых, делать копию с репродукции, а не с оригинала, – тяжелая задача, во-вторых, все слышали о краже картины из Эрмитажа и то, что копировать нужно было именно эту работу Жибера, наводило на смутные подозрения. Но когда Андрон Аскольдович назвал цену, которую готов был заплатить, Рувимчик пересчитал ее в памперсы, детское питание и одежду для детей подросткового возраста и, отбросив всякие сомнения, взял репродукцию. Деньги ему, как всегда, были остро необходимы.
– Когда сможешь закончить заказ? – спросил Аристархов.
– Неделя нужна, – с сомнением в голосе ответил Михаил Ильич, понимая, что ставит перед собой очень жесткий срок.
– Какая неделя? – чуть не завопил Аристархов. – Остальные картины уже ушли, крайний срок – послезавтра! Миша, ты меня без ножа режешь! А если я удвою гонорар?
В глазах Рувимчика вспыхнуло революционное безумие, какое, должно быть, вело Павла Корчагина на строительство узкоколейки, и он кивнул:
– К послезавтрему сделаю. День, две ночи, еще сегодняшний вечер – должен успеть. – Он кинулся в свою мастерскую, отбросив все остальные дела.
* * *
Лена потащилась в школу с больной головой и на голодный желудок, потому что не могла заставить себя ничего съесть, а от запаха кофе у нее случился приступ тошноты. Хорошо, что мама уходила раньше, а то не миновать бы новых упреков. В коридоре она взглянула на себя в зеркало и ужаснулась: чужое незнакомое лицо, беспокойно бегающие больные глаза… Следует немедленно успокоиться, а не то каждый встречный полицейский сразу же заподозрит в ней преступницу.
В школе Лена совершенно не слушала преподавателей и отпросилась с последнего урока, соврав, что у нее очень болит голова. Учитывая ее внешний вид, классная руководительница без колебаний отпустила Лену домой.
Однако идти в пустой дом было невыносимо. Сидеть там, вздрагивать от каждого телефонного звонка и думать о картине – это было выше Лениных сил. Она сказала Денису, что выбросила картину, но на самом деле это было не так. Она просто спрятала ее в первое попавшееся место – там, в подвале под баром. И если сегодня или завтра кто-то случайно найдет картину, а возможно, это будут представители полиции, то сразу же начнут подозревать Дениса, а с ним попадет в виноватые и она, Лена.
«Проклятую картину нужно достать из подвала и сжечь! – внезапно со злобой подумала Лена. – И наплевать, что это национальное достояние и произведение искусства. Я не собираюсь садиться в тюрьму из-за какого-то Клода Жибера! Моя вина только в том, что согласилась пойти в Эрмитаж с этим подонком Денисом. За это не наказывают многими годами тюрьмы!»
Ноги сами понесли ее к тому бару, где они были вчера вечером с Денисом. Надвинув на глаза капюшон куртки, Лена проскочила мимо входа, надеясь, что по дневному времени в баре пусто и ее никто не заметит. Осторожно обойдя дом, она оказалась в узком переулке, где вчера стояла машина бандитов. Вот и дверь служебного входа в кафе. Там тоже никого не было.
