«Чертоги» занимали необъятные чердаки сталинского дома на Новочеркасском проспекте, были невероятно запущены, но обладали тремя неоценимыми достоинствами: здесь были горячая вода, хорошее естественное освещение и низкая арендная плата.
Поскольку в «Чертогах» обитали сразу три художника, там наличествовали и три мольберта, два из которых Аркадий для скорости пустил в дело, чтобы выполнить параллельно оба заказа. Аркадию частенько приходилось выполнять такую своеобразную работу – замалевывать какой-нибудь мазней картину, предназначенную к провозу через таможню. К нему обращались по двум причинам: во-первых, он уже набил руку на такой работе и делал ее очень быстро и качественно, а во-вторых, и это было главным – как человек сильно и давно пьющий, Аркадий абсолютно не запоминал тех картин, которые замалевывал, и поэтому не представлял для заказчиков никакой опасности.
Вот и сейчас он равнодушно переводил взгляд с одного холста, где пританцовывал на крыше покосившегося сарая бородатый еврей со скрипкой, на другой, где длинноволосая нагая женщина сидела на краю бассейна, и думал он при этом только о том, какая хорошая водка выпускается на заводе «Ливиз». Если бы через два-три дня кто-нибудь спросил его, какие картины он замалевывал в минувшую субботу в «Валтасаровых Чертогах», Аркадий Западло только совершенно искренне пожал бы плечами.
Мужика со скрипкой привез рыжий Толян, давнишний знакомец Западло. Аркадий, конечно, знал, что Толян, – человек знаменитого Штабеля, но по своему вольному и пьющему положению, совершенно одинаково индифферентно относился как к Штабелю, так и к профессору Аристархову, от которого получил вторую картину – бассейн, выложенный мозаичной плиткой, и длинноволосая обнаженная женщина, сидящая на краю.
Все три официальных пайщика «Чертогов» разбежались на выходные кто куда, и Рудик Бальтазарян, широкой души человек, дал Аркадию ключи от мастерской, предупредив его, что может наведаться четвертый пайщик – черный кот Пинтуриккио, сокращенно Пиня.
Пиня был личностью свободолюбивой и художественно одаренной, шлялся по крышам, ни в чем не ограничивая свои творческие наклонности. Для его посещений художники проделали возле одного из окон специальную небольшую отдушину, которую обозвали «Царскими вратами», и Пиня заходил в «Чертоги» величественной хозяйской поступью, оглашая мастерскую могучим мявом. Художники по-братски делились с ним остатками закуски – Пиня предпочитал любительскую колбасу и скумбрию горячего копчения – и затем, волнуясь, ждали, когда мэтр выскажет свое мнение о новых работах. Кот, наевшись, обходил мастерскую и внимательно, чуть склонив набок голову и распушив усы, осматривал работы на мольбертах. Если вещь ему нравилась, он долго сидел перед ней и минут через пять начинал громко и удовлетворенно урчать, если же он не одобрял творческий подход автора, презрительно фыркнув, удалялся восвояси.
– Если Пиня придет, – напутствовал Бальтазарян Аркадия, – ты ему дай чего-нибудь пожрать… колбаски, там…
Аркадий с готовностью кивал, но Рудик посмотрел на него с сомнением, зная, что Западло не имеет привычки закусывать. Однако на этот раз пессимизм Рудика был неоправдан: Аркадий, на радостях от удачно перехваченного аванса, зайдя в магазин за водкой, вспомнил о коте и купил полпалки полукопченой колбасы с загадочным названием «Сходненская».
Выпив для вдохновения полстакана патриотической водки, Западло покрыл оба холста специальным легко смываемым грунтом и задумался – что бы такое ему на них изобразить?
Радостное тепло, разлившееся по организму, напомнило Аркадию лето одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, когда он находился в творческой командировке на Кубани, в колхозе-миллионере «Светлые заветы». Он расписывал колхозный Дом культуры идеологически выдержанными фресками на сельскохозяйственные темы, а душевные колхозники, понимая и разделяя внутренний голод творческой личности, приносили ему замечательный местный самогон тройной перегонки, чистый, как слеза секретаря парткома, и крепкий, как рукопожатие тракториста.
Воспоминание о прекрасном напитке так живо всколыхнулось в сердце Аркадия, что вдохновение накатило на него могучей волной, и он в каких-нибудь два часа изобразил на обоих холстах свой излюбленный сюжет того незабвенного лета – «Утро на птицеферме». Десятки откормленных гусей радостно гоготали среди пышных кубанских лопухов, приветствуя утро нового дня под бравурные звуки марша, изливающиеся из подвешенного на высоком столбе репродуктора. Сюжеты на обоих мольбертах были одинаковые, только на левой картине все гуси смотрели направо, а столб с репродуктором торчал в левом углу, а на правой картине все было наоборот.
Закончив работу, Аркадий несколько удивился схожести исполненных сюжетов и подумал, что с возрастом гаснет его творческая фантазия. На всякий случай, чтобы ничего не перепутать, он записал на клочке бумаги, что заказ Аристархова стоит на левом мольберте, а на правом – заказ рыжего Толяна. Решив, что на этом официальная часть мероприятия закончена, Аркадий потянулся к бутылке, но в это время во входную дверь мастерской бешено заколотили ногами.
Как человек, неотягощенный материальными ценностями, Аркадий Западло без лишних размышлений открыл двери. На пороге возникла рыжая, веснушчатая, довольно рыхлая женщина полусреднего возраста в длинной грязно-бурой кофте домашней вязки, характерной для художественно-одаренных натур, в такой же длинной грязно-бурой юбке, в пудовых ботинках типа «самооборона без оружия» и в средней степени ярости.
– Где этот козел?! – заорала прекрасная незнакомка с порога и решительно двинулась внутрь «Чертогов».
Аркадию не пришлось спрашивать, кого имеет в виду гостья: именно такие рыхлые рыжеволосые нимфы всю жизнь были роковой слабостью Рудика Бальтазаряна. Поэтому, нисколько не кривя душой, он сообщил, что Рудольфа здесь нет и не будет еще как минимум два-три дня, а где его черти носят – только эти самые черти и знают.
Гостья, тяжело топая своими спецназовскими башмаками, проследовала в глубины мастерской, зорким глазом обнаружила под кипой анонимных холстов заляпанный густой краской табурет, скинула холсты на пол и увесисто плюхнулась на освободившееся место, всем свои видом показывая, что она здесь – всерьез и надолго.
Затем она деловито и сосредоточенно порылась в своей сумке, напоминающей офицерский планшет времен тяжелых боев на Курской дуге, вытащила оттуда необыкновенно большой флакон валерианки, налила изрядную дозу в стакан, приготовленный Аркадием для совершенно других целей, выпила лекарство и неожиданно зарыдала густым бурлацким басом.
Сквозь рыдания прорывались обрывки осмысленной речи.
– Продала-а! Домик теткин продала под Вышним Волочко-ом! Вот ведь козе-ол! Хозяйство продала-а! А он к Кристинке ушел, козли-ище!
Аркадий очень не любил женский рев. Для борьбы с этим ужасным явлением природы он знал только два действенных способа. Увидев, что его рыдающая гостья, одной рукой размазывая по лицу слезы и дешевую косметику, другой шарит по столу в поисках стакана, собираясь принять очередную лошадиную дозу валерианки, он услужливо вложил стакан в ее руку, но вместо валерианки до половины наполнил его водкой. Дама жадно выпила, мгновенно перестала рыдать и совершенно трезвым и здравым голосом попросила:
