Сначала они направились на главную торговую площадь Любека. Она находилась на самой макушке холма, на котором построили город. Там же высились шпили церкви Девы Марии и блистала глазурованным кирпичом новенькая, еще не полностью достроенная городская ратуша.
Идти по крутым и узким улицам, вымощенным булыжниками, и для людей было непросто, а уж подъем с тяжелыми телегами и вовсе превращался на них в весьма серьезное и даже опасное мероприятие. Хотя что подъем: вот спуск обратно к городским воротам — это было зрелище еще то! Здесь повозки развивали большую скорость, и, оказавшись внизу, возницы облегченно вздыхали: «Слава богу, на этот раз обошлось!» Спуск никогда не обходился без приключений.
В этом Вышеня и его спутники убедились очень быстро. Одна из телег вдруг, как на грех, груженная горшками и другой керамической посудой, пошла вразнос. Видимо, тащившие ее лошади оказались чересчур молоды и пугливы, а может, у них просто не хватило сил удержать на скользких камнях мостовой тяжелый груз, и они понесли. Хорошо, что Жеральд, воспользовавшись отменным знанием Любека, быстро разобрался в ситуации и едва успел затащить «экскурсантов» в один из гангов. Стоя в узком проходе, Вышеня мог безбоязненно наблюдать, как мимо промчались обезумевшие лошади с остатками телеги, а затем пронеслась лавина горшков и черепков.
Вышене понравились дома любекских бюргеров. В отличие от Великого Новгорода, все строения ганзейского города были сложены из красного кирпича. Фасады домов поражали красотой и величием. А уж таких больших и светлых окон не было ни в одном новгородском доме, даже у самых богатых купцов.
Однако, присмотревшись, Вышеня понял, что фасады — это всего лишь видимость. На самом деле за ними скрывались, конечно, добротные, но довольно скромные здания. Как объяснил Жеральд, чем богаче купец-ганзеец, тем мощнее и величественнее он выстраивал фасад своего дома. Благодаря этому фокусу приезжие простофили принимали за чистую монету несравненную красоту города, подчеркнутую золочеными шпилями храмов.
Одно из святых правил, которых придерживался город, гласило: «Согласие внутри города, мир до его ворот». Любекцы очень не любили драк, кровопролития и вообще несдержанных, невоспитанных людей. Торговля и так связана с риском, поэтому торговая столица Ганзы всегда предпочитала дипломатию. На печати магистрата Любека были изображены купец и моряк в одной лодке. У обеих подняты руки, будто они в чем-то клянутся. Рука купца указывает на небо, а рука моряка — на купца. Это как бы скрепляло их союз, доверие друг к другу, без которого не мог жить торговый город. Вся деятельность горожан строго регламентировалась — начиная с торговой этики, установления цен, обучения подмастерьев и заканчивая приемами изготовления различных вещей.
«Скучный городишко… — так прокомментировал Истома порядки и нравы Любека. — Не то что наш Новгород. Эх, раззудись плечо, размахнись рука, да по хлебалу! То-то веселье у нас идет, особо по праздникам! Потеха… для души и для тела». Правда, Жеральд рассказал нечто иное — и в тавернах Любека бывали разные случаи. Оказалось, молодые любекцы — тоже хорошие бузотеры: когда перебирают лишку, они бьют стекла и тарелки, прыгают с одной винной бочки на другую, играют в кости и даже хватаются за ножи. Тем не менее даже держать пари считалось не по-любекски.
В городе бытовала поговорка, подкрепленная законом — Любекским правом: «Городской воздух — это свобода». Любой крепостной, бежавший в город и проживший за его стенами ровно год и один день, уже не считался чьим-либо имуществом, а становился свободным человеком. В основе любекского права лежали хартия, пожалованная городу императором Священной Римской империи. Она определяла границы города, давала право горожанам вести торговлю, чеканить монету, возводить крепостные стены, ловить рыбу, молоть зерно, организовывать ярмарки.
Все вопросы жители Любека решали в городском суде в здании ратуши, куда и приходили с жалобами. Они всегда могли понять без слов, какое вынесено решение. Если человек признавался невиновным, то он выходил из зала через высокую часть двери. В противном случае ему открывали низкую дверь, через которую можно было выйти, только опустив голову.
Любекские грамоты с законами разъезжались по всем городам Ганзейского союза. К примеру, немецким купцам, торговавшим с Великим Новгородом, запрещалось брать у русских товар в кредит, торговать подделкой, продавать товар по мелочам — только оптом, а также вершить самосуд. Если же новгородцы были недовольны торговлей с немцами, они должны были направлять своего посланца прямо в Любек. Любекцы в своей гордыне считали, что человек не видел мир, если не побывал в Любеке. Об этих порядках в столице Ганзы рассказал Истома, на что Жеральд лишь насмешливо фыркнул: «Эти глупцы считают, что весь мир заключен в их полной мошне. Есть и города побогаче Любека, и купечество не беднее, чем здесь».
Пока Вышеня знакомился с городом, мсье Ламбер занимался торговыми делами, да так успешно, что уже к вечеру и меха, и семга были проданы оптом. Похоже, у храмовников имелись хорошие связи среди любекских купцов. На руки юноша получил немного — всего тридцать золотых любекских гульденов
[52]
, хотя знал, что одни лишь шкуры бобра шли по цене в десять новгородских гривен
[53]
, или, если перевести на любекскую монету, двести гульденов. На что мсье Ламбер, снисходительно улыбнувшись, ответил:
— Носить с собой кошелек с большой суммой опасно для жизни. Здесь много лихих людей, которые даже за грош перережут горло любому и при этом не испытают никаких угрызений совести. Мой вам совет — не верьте в этих краях никому и ничему — и вы избежите опасности. А вот остальные ваши деньги… — И кормчий положил на раскрытую ладонь юноши прямоугольный кусок вычиненной кожи, на которой были хорошо видны четкие оттиски каких-то знаков.
— Что это?! — удивился Вышеня.
— Я же сказал: ваши деньги, мессир. Предъявив этот кусочек кожи нашему человеку, вы сможете получить любое необходимое вам количество монет в любом городе Европы. Естественно, в пределах тех денег, что я выручил за меха и рыбу… — Тут мсье Ламбер назвал сумму и продолжил: — Это своего рода расписка-чек. Вам лучше зашить ее в одежду, желательно в исподнее; уж его-то точно с вас не снимут, если случится какая-нибудь неприятная история. А теперь запоминайте… — и кормчий начал диктовать адреса и имена казначеев храмовников, обрисовывал их внешность.
Вышеня повторял вслед за ним, слово в слово. Спустя полчаса юноше уже казалось, что он не только давно знает этих людей, но даже видит их внутренним зрением. После того как Вышеня «сдал экзамен», подробно рассказав мсье Ламберту все, что тот вдалбливал ему в голову, кормчий с удовлетворением сказал:
